Последний в Мариинском дворце. Воспоминания министра иностранных дел - Николай Покровский

Наиболее сложны мотивы отношения Покровского-мемуариста к оппозиционной общественности, прежде всего – к лидерам кадетской партии. На протяжении своей чиновничьей карьеры он постоянно позиционировал себя как либерального бюрократа, чьи симпатии в 1906–1917 гг. принадлежали именно либеральным партиям, а среди них – кадетской, во всяком случае ее правому крылу. Как уже отмечалось выше, в 1915–1916 гг. Покровский входил в прокадетский Кружок внепартийного объединения Государственного совета. Не случайно также, что именно Покровскому, как это признает он сам, в октябре 1916 г. и в феврале 1917 г. правительство поручало вести переговоры с лидерами кадетов. Однако неудача кадетов и их союзников по Прогрессивному блоку, не сумевших совладать с властью, оказавшись у ее кормила в результате Февральской революции, обусловила полное разочарование Покровского в них. Отсюда та плохо скрываемая горечь, которая наполняет его рассуждения всякий раз, когда они касаются кадетов и представителей других оппозиционных партий. Хотя и тут являет себя с еще большей очевидностью тот факт, что перед нами мемуары, написанные не просто государственным деятелем, но «ученым во власти», склонным беспристрастно поверять партийные доктрины данными исторического опыта.

В заключение считаем долгом выразить искреннюю признательность Т.Г. Чеботаревой (Нью-Йорк, Бахметьевский архив Колумбийского университета) и П.А. Трибунскому (Москва, Дом русского зарубежья имени Александра Солженицына), благодаря которым была получена копия пятой главы, и С.Е. Эрлиху (Санкт-Петербург, издательство «Нестор-История»), который профинансировал создание Д.Н. Шиловым электронной версии всех пяти глав. Большое значение имели для публикатора замечания, сделанные при обсуждении рукописи воспоминаний ее рецензентами – доктором исторических наук С.К. Лебедевым и кандидатом исторических наук Ф.А. Гайдой, сотрудниками отдела новой истории России Санкт-Петербургского Института истории Российской Академии наук, а также профессором Б.Н. Мироновым – на заседании отдела 19 февраля 2015 г. Рукопись была утверждена к печати 24 февраля на заседании Ученого совета СПбИИ РАН (председатель – доктор исторических наук Н.Н. Смирнов).

Связи мои с Литвою начались очень давно, так как дед мой, офицер Конной артиллерии[98], попавший туда на стоянку после польского восстания 1830 г.[99], женился на дочери местного помещика, отставного полковника польских войск[100]. В те времена, несмотря на только что окончившееся подавление восстания, отношения в крае к русским были совершенно другие, чем после мятежа 1863 года[101]. Много даже лет спустя после этого мятежа брак польки с русским казался ее близким чуть ли не изменой отечеству и религии. Польская помещичья среда старалась держаться далеко от русских чиновников и офицеров. Не то в 30-х годах: судя по рассказам моей бабушки, помещичьи дома были открыты для русских офицеров: приемы, балы, обеды следовали один за другим. В свою очередь, офицерство в своих собраниях принимало охотно местное дворянство. При таких условиях брак русского офицера с полькою казался вполне нормальным.

Добрые отношения с литовскими родственниками продолжали поддерживаться нашею семьею и много лет спустя, так что с детства я неоднократно бывал по летам в имении сестры моей бабушки. Муж ее, помещик старого закала, при освобождении крестьян[102] был мировым посредником[103], а потому в 1863 г., при самом начале восстания, был арестован и посажен в тюрьму вместе со всеми прочими мировыми посредниками. Это принудительное удаление имело ту хорошую сторону, что имение его не было конфисковано. Дом оставался на руках его жены, у которой был малолетний еще сын. Положение было крайне беспокойное и опасное. В имение приходили то повстанцы, то казаки. Симпатии помещиков были, естественно, на стороне повстанцев: ведь в их рядах было много близких, родных людей. Являлись они отрядами, но что это были за отряды! Достаточно сказать, что ружья были большею частью охотничьи, да и те без курков. Нельзя было отказать в пище и одежде этим несчастным. Но затем являлись казаки и военное начальство: начинался допрос дворни, крестьян, и каждое неосторожное показание о том, что принимали повстанцев, могло погубить или пустить по миру. Много имений было конфисковано именно на этом основании. В свою очередь, и повстанцы допрашивали о казаках, грозили виселицею. Много нужно было присутствия духа и дипломатии, чтобы выходить из трудного положения.

Конечно, нельзя слишком строго судить участников этого восстания. Но самые условия, в которых оно было предпринято, и последствия его показали, что дело это было легкомысленное и безрассудное. Реальных сил не было никаких, восстание производили одни помещики, крестьянская масса, только что получившая свободу от русской государственной власти, почти в нем не участвовала. Я знал одного из наиболее горячих инициаторов его на Литве, мирового посредника Гейштора, который чуть не насильно вербовал самую зеленую молодежь, почти гимназистов, которых потом избивали и ссылали. Сам Гейштор, оставивший интересные мемуары[104], был приговорен к смертной казни, но помилован и отправлен в каторжные работы. После его освободили, и я уже встретил его в Варшаве, где он открыл книжную антикварную торговлю. Это был человек необыкновенно живой, увлекающийся и увлекательный; говорил без конца и мешал отвечать своему собеседнику, хватая его за плечи и даже усаживая. Очень некрасивый, он увлекал женщин своим энтузиазмом. И вот такие фантазеры, хотя, быть может, и очень симпатичные, тянули польскую молодежь в восстание, не думая о том, что из этого может выйти. Много горьких слез было пролито из-за них бедными родителями, но еще больше горя натерпелась их родина.