Стальное лето - Сильвия Аваллоне

Что же ты не спускаешься, Франческа?

«Она плохо себя чувствует» — так уже не раз случалось.

На выжженном солнцем пространстве играли в футбол, торговали наркотиками и дышали свежим воздухом. В любое время во дворе стоял невыносимый гвалт, за исключением летних полуденных часов, когда двор вымирал и напоминал пустыню.

Анна понимала, что в окурках и шприцах, валяющихся на земле, нет ничего хорошего. Она знала, что парни, вкалывающие дозу в руку или шею, — не лучшее зрелище для детей. И тем не менее она иногда перекидывалась парой слов с некоторыми из них. Наркоманы были обычными людьми, не чудовищами. Чудовищем был отец Франчески.

Что же она не выходит? Что он с ней сделал?

От нечего делать она стала читать надписи на скамейке — многолетние летописи ссор и влюбленностей, среди которых было и ее имя, и имя ее подруги. «Франческа — супермегакласс. Нино» — эти слова, вырезанные перочинным ножиком, она разобрала сразу. Потом нашла надпись, которую сделала сама: «Анна и Франческа forever together».

Бормотание бабулек разбавляло удушающую тишину, царящую в бетонном кубе. Анна с головой погрузилась в чтение признаний на скамейке.

«Марта + Альдо = любовь».

«Соня, ты невероятная шлюха» (слово «шлюха» зачеркнуто).

«Дженнифер и Кристиано 4ever».

Одна из свежих надписей заставила ее улыбнуться:

«Анна, ты очень даже ничего, жаль, что ты моя лучшая подруга… Масси 84».

Прочитав «У Алессио 24 см», Анна расхохоталась. Ниже было подписано: «Люблю тебя, твоя Соня».

«Мой брат — лучший», — подумала она.

Соня, которая приходила к Алессио смотреть порнофильмы в его комнате, Анне не нравилась. Могли бы и какую-нибудь музыку врубить, но нет — все было слышно. Ей приходилось сидеть на кухне и дожидаться, пока они кончат. Такова расплата за брата-красавчика. Был бы уродом… нет уж, спасибо! Анна гордилась Алессио. Пройтись рядом с таким мускулистым блондином было одно удовольствие. Взрослые девицы всегда с ней здоровались, звали ее с собой покататься на мопеде, красили ей ногти на пляже и даже учили, как правильно наносить подводку на глаза. Естественно, все это делалось, чтобы выведать у нее что-нибудь об Алессио.

— При-вет, А-ан-на.

Анна вздрогнула и обернулась.

Доната в инвалидной коляске, которую катила Лиза, прилагала неимоверные усилия, чтобы поднять руку для приветствия. Рука не слушалась.

— Привет, Доната! Что поделываешь? — с натянутой улыбкой ответила Анна. Никто бы не поверил в ее радушие — на лице крупными буквами было написано разочарование.

С Лизой она даже не поздоровалась.

— Ды-ы-шу во-оз-ду-хом.

Чтобы произнести хотя бы одно коротенькое слово, Доната концентрировала всю свою энергию. Губы и челюсть с левой стороны у нее одеревенели навсегда, улыбаться она не могла. Ноги не двигались, и вот уже год как перестала шевелиться левая рука. Скрюченные пальцы правой руки крупно дрожали.

Анна изо всех сил старалась не смотреть на это пятнадцатилетнее тело, которое вовсе не было пятнадцатилетним телом.

— А-а ты-ы что де-е-ла-ешь? По-о-че-му-у не на мо-о-ре-е?

Несмотря на болезнь, Доната тянулась к жизни. Ей хотелось гулять, разговаривать с людьми и как можно больше узнать о мире, пока ее мышцы окончательно не онемеют — все-все, включая сердце.

Анна была уверена: окажись она на месте Донаты — ни за то бы не вышла из дому и при первой же возможности бросилась бы с лестницы.

— Сегодня я решила не ходить на море, — сказала Анна и, бросив мрачный взгляд на окно Франчески, добавила: — Мне нужно подумать.

— На-а-сто-я-а-щий фи-ло-о-соф!..

Доната шутила, даже пыталась смеяться, а красавица Анна, чье имя писали на скамейках, чувствовала себя полной дурой.

— Да ладно… Но я буду изучать философию: в сентябре пойду в твою школу.

В глаза Донаты можно было различить лукавый огонек.

— Зна-а-чит, ты-ы бу-у-дешь в одно-ом кла-а-ссе с Ли-и-зой!

— Да? — скривилась Анна.

На эту каракатицу ей даже смотреть не хотелось.

Солнце палило. Народ начал спускаться во двор со своими стульями. Пристроившись в тени, мужчины вели неспешные разговоры. Из десятков переносных магнитол раздавалась музыка. Сидеть на воздухе все же лучше, чем в квартирах, которые летом превращаются в душегубки.

Доната изо всех сил напрягала губы, горло, язык, чтобы извергнуть слова, которые копились у нее внутри. Слов, предназначавшихся таким красивым, здоровым людям, как Анна, было бесконечное множество. Но мышцы рта искажали их, превращали в отвратительные, болезненные звуки. Доната прекрасно понимала это: она вела войну с болезнью, и битва не прекращалась ни на секунду.

Сейчас она пыталась объяснить, в чем состоит предмет философии, которую Анне предстояло изучать. Еще говорила о греческом и латинском языках. Она рассказывала об «Илиаде» и «Одиссее», величайших творениях человеческого ума, — и все это посреди гвалта улицы Сталинграда.

Анна понимала ее только наполовину. Она видела, как по вискам Донаты от напряжения струится пот, и внутри у нее все переворачивалось. Доната говорила об интересных вещах, она была симпатична Анне, но… Но таким, как она, не место в этом мире. Анна была в этом уверена.

Мир принадлежит красивым людям. Она поняла это, когда у нее выросла грудь и появилось море бесстыжего обаяния. Все ровесники были у ее ног, но… Вот это «но» и не давало ей покоя. В конце концов она пришла к выводу, что лучше уж причинить кому-нибудь боль, хотя бы в мыслях, чтобы зло не прилепилось к ней самой. Доната вообще не должна была появляться на свет.

Поэтому, едва завидев, как Нино поставил свой пышущий жаром скутер в тень под столбами, присел на корточки и извлек из ящика с инструментами английский ключ, Анна немедленно попрощалась с Донатой, не удостоив Лизу даже кивком головы, и бросилась к ослепительному шестнадцатилетнему блондину.

«Была бы у тебя такая сестра, ты бы нос не задирала», — подумала Лиза, направляя коляску с Донатой к дому. Краем глаза она увидела, как Анна бросилась на шею Нино.

Лиза подолгу разглядывала себя в зеркале, закрывшись в ванной. Каждый новый прыщ на лбу заставлял ее сердце сжиматься. В очередной раз убеждаясь в том, что живот, бедра и ляжки не собираются уменьшаться в размерах, она свирепела. Лиза чувствовала себя уродиной. И она действительно была некрасива — с остреньким мышиным личиком, на котором загибался к губе огромный нос, и тонкими, редкими бесцветными волосами.

Но потом Лиза вспоминала о сестре, отводила глаза от зеркала, и ее начинали мучить угрызения совести.

Сейчас Лиза катила коляску по двору и исходила ненавистью. Нет, не по отношению к сестре — она ненавидела болезнь Донаты. При мысли, что через пару лет Доната умрет, Лиза заходилась от несправедливости. Почему Доната? И что в этом может понимать Анна? Да эта смазливая штучка ни черта не знает, что такое настоящая боль!