Николай Николаевич - Юз Алешковский

Еще поддали… Сидим в кустах, как лунатики, и поддаем. Я иплакать тогда начал, ковыряю в дупле спичкой и реву, сукоедина, как гудокфабрики им. Фрунзе. Международный урка думает, что я смерти и трупов перебздел,нервишки не выдержали. А у меня одно на уме. Я говорю: «Смерть ебу, понял?»

– Ты-то ее ебешь, – говорит урка, – а она стебя не слазит, мослами пришпоривает.

Тут я не выдержал и раскололся урке, что мою малофейку безмоей помощи перевели в организм Влады Юрьевны и попала она туда впервые вистории. Как быть? Может, ковырнуть, а уж сам по новой накачаю? Или идти вроддом с кешарем и букет в Ц.П.К.О. спиздить? Как я его на руки возьму и баюкатьбуду? У меня, чую, комплекс неполноценности начинает вздрагивать. Зачем они этовыдумали, бляди? Разве не мог бы я просто палку кинуть со своей-то злоймалофейкой? И чего оргазму зря пропадать?! Я, сучий мир, еще, слава богу, немашина, и муде у меня не сварное, не на гайках. Правильно, – думаю, –Молодин – замдиректор – ломиком пизду искусственную раскурочил, одно местомокрое осталось от нее – ебанутый нейтронами Николай Николаевич. Обидно мнестало. Как быть?

Урка слушает, хохочет. «Такой инцидент был, –говорит, – у нас в Воркуте. Один фраер пятерку волок, год оставался.Приезжает к нему баба на свидание с пацаном-двухлеткой. Он ее с вахты вытолкали разгонять начал: «Падла такая-сякая, проститутка! Меня тут исправляют, а тыебешься с кем попало, алиментов захотела, шантажистка!» и даже опер возмутился:«Такая нахаловка у нас не прохезает. Мы на стороне заключенных, да и личныхсвиданий у вас не было, товарищ Ляпина, ни одной палки, потому, что муж ваш –фашистская сволочь, отказчик, саботажник. Идите на хуй, откуда явились!» Баба –в слезы, доказывает: «Приходил Ляпин в командировку, пили и слова говорили». АЛяпин кричит: «Конвой, бей в нее прямой наводкой! Пускай, сука, деньгипроверяет, не отходя от кассы! Шантаж!» С тем баба и уехала, а ведь Ляпин, сволочь,в побег по натуре ходил. Я один знал. Нас тогда не считали даже. Мороз – сорокпять градусов, жрать – ни хуя и убежать некуда. А Ляпин бегал. И все с концами.Наебется, как паук, и обратно чешет. Талант громадный был: из Майданека бегал,не то что с Воркуты. «Я, – говорит, – поебаться бегу, так как дрочитьне уважаю из принципа». Такого человека любая разведка разорвала бы на части. Я– говно по сравнению с ним».

Много еще чего мы натрекали друг другу с уркой. В морг такникто и не приходил похариться.

– Ты пей, кирюха, скоро конец, самое интересноеначинается, а я поссать сбегаю. Ладно, иди ты первый. Я постарше – потерплю. Нувот! Ведь правда, скажи ты мне, хорошо, если ссышь и не щиплет с резью, если, кпримеру, жрешь и запором не мучаешься. Принесет баба с похмелья кружку воды, аты ей в ножки кланяешься, и, блядью мне быть, не знаешь, что лучше – вода илибаба. И она загадка, и вода тоже. Ведь ее господь бог по молекуле собирал да поатому: два водорода, один кислород. А если лишний какой – то пиздец! – Ужене опохмелишься. Чудо! Или воздух возьми. Ты об нем когда думаешь? Вот иглавное. Хули думать, если его не видно! А в нем каких только газов нет?!Навалом! И все прозрачные, чтобы ты, болван, дальше своего носа смотреть мог,тварь ты, творцу нашему не благодарная, жопа близорукая. «Не видно!» О воздухе,о воде, о ебле, о смерти… Тогда и жить будем радостнее и благодарнее. Не жизнь,чтоб мне сгнить, а сплошная амнистия!

По утрянке заваливаюсь домой, а Влада Юрьевна лежит всябледная на моем диване-кровати. Рядом Кизма пульс щупает.

– Что такое?

– Выкидыш.

Не удержался Николай Николаевич. Не видать Кизме мировогорекорда для своей науки. На нервной почве все получилось. Замдиректора Молодиндодул, что у Кизмы она, и прихандекал с повинной. Для служебного положения он,видишь ли, не мог не разводиться. А жить, мол, можно и так. Ебать, в смысле. Нето пригрозил донести, что развращает в половых извращениях недоразвитогоуголовника, то есть меня, и через меня же вырастить миллион узколобых длякосмоса задумала с Кизмой. Я так понял: Кизма его в живот боданул и теткинойспринцовкой его отхерачил.

Влада Юрьевна и выкинула, когда мы с уркой надрались уморга. Я за ней, как за родной, шестерил. Икры тогда до хера в магазинах было икрабов. Я утром проедусь на «букашке» – и в Елисеевский, купить чего-нибудьпобацилистей. Ночью два раза парашу ее в гальюн выносил. Ведь по нашемубольшому коридору ходить опасно было. Сосед – Аркан Иванович Жаме – к бабамприставал, через окошко в ванну заглядывал, но трогать – не трогал. Стебанутыйбыл на сексуальной почве. Каждый день бабу новую водил и подслушивал, как ссыт,и подсматривал шоколад из говна. Он же и стучал участковому, что в квартиретворится, особенно на Кизму, как он в гальюне хохочет над чем-то. Кизму в Чека дергали,а он сказал:

– Смешно мне, гражданин начальник, что я человек – царьприроды, разум у меня мировой, а вынужден, однако, сидеть в коммунальнойквартире и срать как орангутанг какой-то. – Отбрил, в общем, Чека.

Короче говоря, выходил я Владу Юрьевну. Ходить уже начала.Я-то сколько уже сижу на голодной диете, не дроченый на работе и не ебаный вгостях. Веришь, яйцо одно неделю ломило, все распухло. Я пошел в гостиницуГранд-отель помацать, что с ним (там в прихожей зеркало во весь рост). Подхожу,вынимаю, и, еби твою мать, – цветное кино! Яйцо-то мое всесеро-буро-малиновое. Тут швейцар подбежал – седая борода и нос, что мое яйцо –шипит на ухо, в бок тычет: «Рыло, гадина, разъебай, на три года захотел?Запахивай! Франция, эвона на тебя смотрит!» Гляжу, на лестнице бабуля стоит.Наштукатуренная – аж щеки обвисли и, раскрывши ебало, за мной наблюдает,фотоаппарат наводит. Швейцар подмышку меня и на выход. Все еще вопит: «Деревняхуева! Ты бы еще в музей сходил! Для того ли в Москву приехал?»

Я у него за такие речуги червонец новыми из скулы взял и емуже на чай дал. Залыбился, гнида. Заходите, говорит, дорогие гости, всегда рады!Вот такое состояние у меня было. Но характер имею такой: решение принимаю,когда пора хуй к виску и кончать существование самоубийством.

Кемарил я на полу. Один раз не выдержал, рву кальсоны намелкие кусочки, мосты за собой сжигаю. Встал на колени, голову в ее одеяло иговорю: «Не могу пытку такую терпеть – или помилуй, или кастрируй».

И что она мне отвечает? Не удивилась даже. Что ей отдатьсяне жалко, только ничего не выйдет – она фригидная. Не путай, мудило, с рыбойфри… И кончать, мол, не может – ей все равно. Так и с замдиректора жила. Еслион залазит на нее – только рыло воротила и брезговала. Но муж есть муж, хоть изалазил раз в месяц. Стою на коленях, уткнувши лицо в одеяло, и дрожу. А онаговорит:

– Вам, Николай, лучше с рыбой переспать, чем со мной.Такая женщина, как я, для мужчины одно оскорбление. Только не думайте, чтожалко. Пожалуйста, ложитесь, снимайте тапочки.

Ну, думаю, Коля-Николай, никак нельзя тебе жидко обосраться,никак. Сейчас многого не помню. Не до разглядываний было, разглаживаний изасосов. Не помню, как начал, только пилил и урку международного вспоминал. Тотучил меня, что каждая баба вроде спящей царевны, и нужно так шарахнуть членомпо ее хрустальному гробику, чтобы он, сука из Дома Фарфора, на мелкие кусочкиразбился, и один кусочек-осколочек у бабы в сердце застрял, а другой у тебя взалупе задумался. Взял я себя в руки и чую вдруг такую ебитскую силу, и забиваюне чтоб серебряным молоточком, а изумрудной кувалдой заветную палочку, и что нехуй у меня, а цельный лазер. И веришь, что не двое нас, чую, а кто-то третий –не я и не она, но с другой стороны – мы же сами и есть. Ужас! Кошмар! Я тебе скажу– было страшно: отскочит мой сигизмунд власович от ее хрустального гробика и несовладает с ее фригидностью, с этой, чтоб она домуправшу подхватила, падалью.Как сейчас многого не помню, но додул все ж-таки, что не долбить надо, какотбойным молотком, а тонко изобретать. Видал в подарок Сталину китайское яйцо,а в нем другое, а в другом – еще штук десять? Все разные и нигде не треснутые.Видал? Так вот, додул я, что пилить Владу Юрьевну надо ювелирно. А она и внатуре, как рыба, дышит ровно, без удовольствия.