Сумрак - Инка Парей

Работали они не спеша и со вкусом. К обеду солнечный свет упал на крышу бунгало мясника, рубероид, если долго на него смотреть, расползался перед глазами бесчисленными бликами. Старик вспомнил, что к рубероиду добавляют мелкие камешки, от острых краев которых нещадно отражаются лучи жаркого солнца.

Он слышал, как они пилили, подгоняли, стучали молотками. Было так жарко, что мясник снял рубашку.

Они набили доски на высоту человеческого роста. Когда с первыми пятью было покончено, вернулся человек, которого они называли Пинто, и положил на стол петли и ушки для висячего замка.

— Ну-ка посмотрим, — воодушевленно воскликнул хозяин гостиницы, — выбрали ли мы верную длину.

Он поднял одну доску и, поставив ее стоймя, приложил к маленькому человечку. Тот вежливо рассмеялся.

— Пинто дорос мне до груди.

— Да, как раз.

— Что скажешь этим красным преступникам, Пинто?

— Посадить.

— В тюрьму? Это не поможет. У нас не поможет. Они там творят, что хотят.

— Точно. Наши тюрьмы — это не тюрьмы.

— Да, это дома отдыха.

— Телевизор и каждый день горячая еда. Туда даже оружие проносят, и ты называешь это тюрьмой?

— Я — нет.

— Ну и я нет.

— Значит, башку с плеч долой.

— Верно.

— С плеч долой.

Они сложили вместе шесть досок и набили на них еще три в форме буквы Z. Хозяин гостиницы взял замок и вдел его в ушки накладок, чтобы посмотреть, подходит ли он.

— Очень хорошо. Никакой бык не пробьет.

Он достал из-под стола три бутылки пива.

Они чокнулись.

— Как тебе было в армии?

— Меня комиссовали из-за ожирения.

— Прости, — ответил хозяин гостиницы. — Тогда каждый за свое.

— Тогда в России мы как-то стояли в каком-то сельсовете. Пол был застелен соломой, под голову подкладывали мешки с солью — все как всегда, ладно хоть крыша была. Был там один — он все время пердел. Ели, отдыхали, мылись — в одном тесном замкнутом пространстве. Сейчас это даже трудно себе вообразить. Спали мало, как и положено солдатам. Срали тоже все вместе, а тут находится такой вот тип, лишает последнего покоя.

Пинто отвернулся. Мясник молчал.

— Однажды ночью мы задали ему перца. Он был еще молод, такой же, как и я в те годы, я не помню, как его звали, забыл его имя. Он не успел толком проснуться, как мы схватили его и сняли с него штаны. Он думал, наверное, что ему снится дурной сон, потому что ворочался и извивался, но продолжал спать дальше. Мы тогда вообще спали где угодно. Мы все время чувствовали усталость. Прошло совсем мало времени, и мы привыкли спать в окопе, спать на обочине, спать стоя. Я знал одного, так тот умудрялся делать это во время еды.

Мясник ничего не сказал, выпил, отставил бутылку и устало посмотрел на горлышко, откуда на его пальцы медленно стекала пена.

— Значит, мы его схватили, растянули ему жопу и поднесли к ней зажигалку. Удовольствие непередаваемое. Но парень быстро опомнился. Он сказал, что не выдаст нас только при одном условии, что мы сделаем то же самое. Ну, мы и сделали, а что нам еще оставалось? Мы легли рядком, очень так мило, без штанов с приставленными к задам зажигалками. Стали мерить, у кого пламя выше. У меня до сих пор на заднице рубец.

— И? — спросил мясник. — Что с пуком-то? Он горит?

Хозяин гостиницы усмехнулся.

— Ну это зависит от…

— От чего?

— От того, что человек съел.

Ночи, казалось, не будет конца. Старик не спал, сна не было ни в одном глазу. Он лежал, изо всех сил стараясь понять, что есть темнота, как неумолима и абсолютна она, — ничто не может ее прогнать. В человеческих силах осветить лишь малую толику темноты, любой источник света смехотворно ничтожен в сравнении с Солнцем. Лампы, даже очень мощные, дают круг света, круг, границы которого видны невооруженным глазом.

Теперь он ощутил жажду. По улице снова прошел трамвай. Старик слышал, как он проехал по тому месту, где улица делает перед домом поворот. Это был один вагон, и ехал он в депо. Между ночным столиком и кроватью было расстояние шириной в ладонь, куда старик втиснул сейчас плечо. Взявшись рукой за край ночного столика, он подтянулся вперед и достал край раковины. Трамвай тронулся, не издав ставшего привычным громкого звона, тормоза скрежетали тоже тише обычного. Старик вытянул руку чуть дальше, почувствовав, как от напряжения щелкнула нижняя челюсть. Трамвай невообразимо медленно свернул за угол. «Вагон, наверное, совсем пустой», — подумал старик, прислушавшись к звуку, с каким тот поворачивал, — то был глухой металлический лязг.

Он плотно стиснул зубы и дотянулся до водопроводного крана, но не смог повернуть его одним пальцем. На полочке раковины стоял не мытый с утра пустой стакан. Старик выдохнул, подался еще вперед, ухватился за кран, подтянулся, а потом повернул головку и некоторое время прислушивался к струе, текущей в слив раковины, и к стихающему дребезжанию удаляющегося трамвая.

Потом он вдруг подумал, что едва ли увидит завтра незнакомца. Постояльцы обычно появлялись здесь после полудня, а наутро уже исчезали. Редельгейм — это лишь пригород, зажатый между автомобильными мостами и огородиками, добровольно здесь никто не задерживается.

Он закашлял.

И задумался.

А что же он, он что, остался здесь добровольно?

Он задумался и над тем, что означает — добровольно, но так и не пришел к окончательному выводу. Не является ли добровольность следствием обстоятельств? Нечто, дающее человеку возможность проявить собственную волю и способность к суждению только для того, чтобы в каждом случае поступить неправильно, или, еще того хуже, бессмысленно? Или, напротив, это внутренняя свобода в каждый данный момент решать свою судьбу, даже в таких ситуациях, когда кажется, что выбора вообще нет?

— Прежняя владелица завещала ему дом по желанию своего мужа, фамилия которого была Мюллер, а имя — Карл. В сорок третьем он пропал без вести на Восточном фронте.

Наконец-то он пил. Вода текла по пальцам, по шее, просачивалась под рубашку.

Это была полная бессмыслица становиться наследником. У него нет своих наследников, а сам он скоро умрет.

И, как нарочно, Мюллер, имя которым легион. По крайней мере, он, кажется, догадывался, кто был тот человек, но не был в этом твердо уверен.

Получение завещания пробило дыру в его жизни. Иногда ему казалось, что это окошко, в которое следовало заглянуть хотя и очень ненадолго. Заглянуть, только лишь для того, чтобы задуматься о глубине и бездонности, таящихся во тьме отверстия.

Недели, последовавшие за получением завещания, стали временем невероятных оттяжек и проволочек. Он часами, не в силах шевельнуться, сидел у себя в квартире на краю кухонного стула. Именно тогда он впервые в жизни понял, что буквально означает выражение «оцепенел от страха», понял, что оцепенелость есть сущность страха, чувство внутреннего ускорения — если выражаться точно — в то время, как все остальное вокруг тебя происходит очень медленно, невыносимо медленно.