Капитанская дочка для пирата - Мирослава Адьяр

Тяжелые горячие капли скользят по щекам, собираются на подбородке и падают вниз, обжигая обнаженные бедра. Руки безвольно падают на стол, медальон откатывается в сторону, но я даже не пытаюсь его схватить. Мне все равно.

Столько лет ходила с отцом в море, столько мест я повидала, столько всего узнала. А потом явился этот… этот варвар и вынес приговор! Ворвался в мою жизнь и посеял в ней только кровь и разрушения!

Кусаю нижнюю губу до резкой вспышки боли, до головокружения и соленой крови на языке. Чувствую, как красная влага смешивается со слезами, но и эта боль не отрезвляет меня.

Мой мир уничтожен.

Ради сокровищ, которые вполне могут оказаться всего лишь вымыслом.

Поднимаю взгляд на врага, но едва ли вижу его лицо. Слезы смазали черты, растворили их, как кислота.

– У тебя вообще есть хоть что-то святое, пират? Семья, например? Когда какой-нибудь урод пустит родных на дно, ты также будешь говорить?

Бросает тяжелый взгляд и чуть подается вперед.

– А это не твое дело, красотуля. И не распускай нюни, каюту затопишь, а нам еще спать здесь.

– Хочу и реву! – вскакиваю из-за стола и хватаю медальон, – ты это хочешь, да?! Свое долбаное сокровище!

Кусаю запястье, выдавливаю несколько капель крови и стряхиваю их на витиеватую резьбу.

Медальон вибрирует и жжется, как уголек костра. Намертво влипает в ладонь, а я, кажется кричу, потому что боль прошивает до самого локтя. Каюта тонет в яркой вспышке, дерево трещит, пол ходит ходуном.

Украшение раскрывается, точно огненный цветок.

Жидкое золотое полотно растекается в стороны, окутывается коконом, забивается в горло, протискивается в нос и уши.

А потом резко отскакивает, точно живое.

– Ох, мать моя полосатая устрица! – шепчет Энзарио и восхищенно рассматривает дорожки и пятна на карте. Бросает на меня нечитаемый взгляд. И кажется, в свете золотых всполохов, что на его ресницах блестят слезы. – Сюда иди! Быстро! – яростно приказывает и резко встает.

Когда я пячусь, он подхватывает меня на руки и, опрокидывая на кровать, прижимает собой.

– Ария, я – бездушный и плачу редко. Считай, что тебе повезло, – стирает пальцем слезу со своей щеки и ведет по ране на запястье. Остатки влаги размазывает по истерзанной ключице. – На плечо маловато, извини, но края стянет. А теперь потерпи. Будет очень больно. Можешь даже укусить меня, – и подставляет свою руку к моим губам.

Что происходит?

В первую секунду я теряюсь и даже забываю сопротивляться. Сдавленная со всех сторон, прижатая к постели немалым весом, я едва ли могу дышать. С непониманием смотрю в его глаза, и в груди все сжимается.

Пытаюсь что-то спросить, но язык не слушается, немеет во рту и превращается в сухую тряпку. Онемение идет ниже, сдавливает горло, скользит смертельным холодом по груди и ввинчивается в живот острым клинком.

Хватаю ртом воздух, но вместо крика в потолок рвется задушенное сипение. Острие боли рассекает грудь надвое, выворачивая ребра, до хруста выгибает позвоночник. Вот-вот сломаюсь и сказать ничего не могу! Только шепчу пересохшими искусанными губами:

– Не могу дышать…

– Тише… – Энзарио расправляет меня на постели, как куклу, и поглаживает плечи и руки. Ведет по коже и перебирает пальцы, затем скользит снова вверх. Расслабляя и успокаивая. Не смотрит ниже, где задирается полотенце. Глаза в глаза. Наклонившись шепчет: – Сейчас отпустит. Еще немного…

С трудом вдыхаю и зажмуриваюсь. Почти не чувствую тела, оно превратилось в каменное изваяние. А пламя внутри закручивается, стягивается, как пружина, и распирает изнутри, намереваясь сломать каждую кость, разорвать сухожилия и вывернуть меня наизнанку. Сквозь дурман и жар чувствую чужое прикосновение. Невесомое, холодное. Будто горный ручеек скользит по раскаленным камням.

С трудом разлепляю веки, ищу пирата взглядом. Хочу попросить его коснуться лба, сжать виски, где жар особенно невыносим.

Приоткрываю рот, но слов нет. Они не складываются: крошатся на кончике языка.

От бессилия стискиваю зубы и чуть поворачиваю голову. Молюсь, чтобы он все понял сам, иначе сгорю. Видать мозгов и так немного, раз карту открыла и позволила собой управлять.

– Холодный ветер, постой, постой! – Энзарио начинает петь… – Куда спешишь ты, мой дорогой?

– Я свое счастье сыскать хочу.

– Зачем тебе счастье, коль я плачу?

Его пальцы щекочут подбородок легким прикосновением и, поднимаясь выше, вплетаются в волосы. Энзарио замолкает, будто примораживается от моего молящего взгляда.

– Вот. Теперь осталось последнее, – он мрачнеет и убирает теплые руки, а меня резко бросает в жуткий холод, будто я сорвалась в бушующие воды Северного моря. Жар сменяется льдом. – Терпи, ты же дочка капитана. Дерзкая и… – он щурится и коварно улыбается. – Я могу согреть собой, если ты кивнешь.

Будь моя воля – расцарапала бы эту самодовольную рожу.

Но моя воля исчезает где-то под волнами лютой зимы, растекшейся под кожей. Озноб набирает обороты. Я уже стучу зубами, будто лежу на колком снегу. Ловлю его взгляд.

– С-согрей… – выталкиваю слово с трудом. С ним уходят все мои силы. Будь я проклята, но мне впервые за этот сумасшедший, бесконечно тяжелый день, не стыдно за слабость.

Мир расплывается черной патокой, и в этом колышущемся мраке вспыхивают крошки люнны у двери. Еще одна вспышка – я вижу, как пират немного смещается. Его шаги – разноцветные лужицы на угольном холсте.

– Согрей, – выдыхаю шепотом и закрываю глаза.

Он сдергивает с меня полотенце. На тело просыпается бесконечность колких колючек. Энзарио быстро ложится рядом и поворачивает меня на бок. На плечи мягко выскользают его руки и вязаный плед. Крепкие ноги подтягивают меня к себе, а жаркое дыхание упирается затылок.

– Теперь можно и поспать… – тянет пират ослаблено и почти неслышно допевает детскую песенку: – Не нужно злато, не нужна власть, мне б только радость свою узнать…

Просыпаюсь рывком, будто кто-то выбросил меня из забвения в реальный мир пинком под зад. Взгляд тотчас натыкается на пустую постель, и сердце подскакивает к горлу от запоздалой мысли, что девчонка могла попытаться убить меня, а я, старый пень, даже не подумал себя обезопасить.

А вдруг она пыталась?

Холодею от догадки и перекатываюсь на другой бок. Постель вроде чистая, никакой крови. Душить она бы не стала. Силенки не те.

Сажусь на край кровати и застываю, натолкнувшись взглядом на тонкую фигурку, закутанную в вязаный плед.

Фурия стоит у стола, где все свободное пространство занимает золотое полотно карты. Поверхность ее подрагивает, как вода в кувшине, тут и там на искрящейся глади появляются острова, портовые городки, сотни и сотни мест.