Иерусалим - Сельма Лагерлеф

Вдруг Ингмар перебил ее:

— Ты хочешь мне что-то сказать?

— Да, я бы очень хотела.

— Что-то, о чем ты постоянно думаешь?

— Да, днем и ночью.

— Так скажи это сейчас, и мы оба возьмем этот груз.

Он смотрел ей в глаза и видел испуг и смущение. Но по мере того, как она говорила, взгляд ее становился яснее и спокойнее.

— Теперь тебе будет легче, — сказал он, когда она замолчала.

— Да, теперь мне кажется, будто ничего и не было.

— Это оттого, что мы оба понесем эту ношу. Теперь бы ты осталась?

— О, да, я бы очень этого хотела.

— Так поедем домой, — сказал Ингмар, вставая.

— Нет, я не посмею, — сказала Бритта.

— Брось, мать совсем не такая страшная, надо только, чтобы она видела, что я сам знаю, чего хочу.

— Нет, я ни за что не хочу выгонять ее из дому. Мне ничего не остается, как ехать в Америку.

— Послушай, что я тебе скажу, — проговорил Ингмар, таинственно улыбаясь, — тебе нечего бояться. Есть человек, который поможет нам.

— Кто же это?

— Это отец, уж он все устроит, как надо.

На лесной тропинке показалась чья-то фигура. Это была Кайса, но ее едва можно было узнать без корзин и коромысла.

— Добрый день! Здравствуйте! — поздоровались они со старухой; та подошла и пожала им руки.

— Вот вы тут сидите, а в Ингмарсгорде все с ног сбились, ища вас. Вы так быстро уехали из церкви, — продолжала Кайса, — что я не успела подойти к вам; я хотела поздороваться с Бриттой и пошла в Ингмарсгорд, а вместе со мной туда пришел священник. Он вошел в переднюю, прежде чем я успела ему поклониться. И только матушка Мерта протянула ему руки, как он воскликнул: «Теперь, сударыня, вы можете порадоваться на Ингмара. Он показал нам, что происходит из достойного рода, теперь мы начнем называть его Ингмар-старший!» — Матушка Мерта ничего не отвечала и только поправляла платок на голове. — «О чем вы говорите, господин пастор?» — спросила она, наконец. — «Он привез с собой домой Бритту, — отвечал пастор, — и поверьте мне, матушка Мерта, этим он заслужил себе уважение на всю жизнь».

«Ах, нет, нет, что вы», — сказала старуха.

«Я чуть проповедь не забыл, когда увидел их в церкви. Этот пример был лучше всякой проповеди. Ингмар будет отныне служить нам образцом, как и его отец». — «Господин пастор приносит мне грустные новости», — сказала матушка Мерта. — «Разве он еще не вернулся?» — «Нет, его еще нет дома, может быть, они поехали сначала в Беркскуг…»

— Мать так и сказала? — воскликнул Ингмар.

— Да-да, и пока мы вас ждали, она разослала работников искать вас.

Кайса еще продолжала что-то говорить, но Ингмар уже не слушал ее; мысли его были далеко. «„Потом я вхожу в чистую горницу, — думал он, — где сидят отец и все Ингмарсоны“. — „Добрый день, Ингмар Ингмарсон-старший“, — говорит отец и идет мне навстречу. — „Добрый день, отец, сердечно благодарю вас за помощь“. — „Ну, теперь ты справишь свадьбу, — говорит отец, — а все остальное уладится само собой“. — „Без вас я бы никогда этого не сделал“, — говорю я. — „Пустяки, — скажет старик. — Мы, Ингмарсоны, должны только всегда следовать Божьему пути“».

В приходе, где издавна жили Ингмарсоны, в начале восьмидесятых годов никому и в голову не могло прийти, что можно принять какую-то другую веру и новые обряды. Народ слышал, конечно, что в других приходах Далекарлии то тут, то там появлялись новые секты и, что были люди, которые погружались в реки и пруды, принимая новое крещение от баптистов, но все только смеялись над этим и говорили: «Все это годится, может быть, для тех, кто живет в Эппельбё и в Гагневе, но к нам эта зараза не придет».

Они строго держались обыкновения ходить по воскресеньям в церковь. Все, кто могли, шли на службу даже зимой в самую лютую стужу. И, пожалуй, зимой это и было нужнее всего, потому что невозможно было бы высидеть при сорока градусах мороза в нетопленой церкви, если бы она не была битком набита людьми.

Но не следует думать, что церковь посещалась так охотно благодаря пастору. Приходской священник, заменивший старого пробста,[1]служившего здесь в молодости Ингмара Ингмарсона-старшего, был человек добрый, но никто не сказал бы, что он обладает особым даром проповедовать слово Божие. В те времена ходили в церковь ради самого Бога, а не ради интересных проповедей. Возвращаясь из церкви и борясь с ветром и стужей, каждый думал: «Господь, наверное, заметил, что в такую непогоду я все-таки пришел в храм».

Вот почему народ посещал церковь, хотя пробст и говорил каждое воскресенье все одну и ту же проповедь с тех пор, как приехал в село.

Правду сказать, большинство жителей было вполне довольно этими проповедями. Они знали, что пастор возвещает им слово Божие, а большего они и не требовали. Только школьный учитель да пара крестьян пообразованнее иногда говорили между собой: «Наш пробст знает только одну проповедь. Он умеет говорить только о Божьем промысле и Царствии Божьем. Хорошо, что сектанты пока не дошли до нас, а то ведь эта крепость плохо защищена и сдастся при первом же приступе».

И действительно, до сих пор странствующие проповедники обходили приход стороной. «Нечего туда и заходить, — говорили они. — Там народ не хочет пробуждаться от своей спячки». Светские проповедники и примкнувшие к сектам соседи считали старого Ингмарсона и других прихожан страшными грешниками. Слыша колокольный звон в деревне, они говорили, что он выводит напев: «Спите в ваших грехах! Спите в ваших грехах!»

Все в деревне, — и старые и малые, — рассердились, узнав, что люди говорят об их колоколах. Разве они не знают, что ни один человек во всем приходе не забудет прочитать «Отче наш», когда услышит звон колоколов? А когда раздается вечерний звон, то все и в домах и в полях бросают работу: мужчины снимают шляпы, женщины преклоняют колени, и все молчат, пока не прочтут «Отче наш». И всякий, кто бывал в деревне, должен был признать, что никогда не чувствовал так ясно всего величия и славы Господней, как в летний вечер, когда косы вдруг переставали косить, плуги останавливались среди борозды и возы замирали в ожидании, когда их снова начнут грузить — и все это ради нескольких ударов колокола. Казалось, народ чувствует, как в эту минуту Господь пронесся на вечернем облаке над деревней, великий, могучий и милосердный, благословляя эту землю.

Учитель в деревенской школе был не из семинарских — по старинному обычаю он был выбран из крестьян и всему выучился сам. Это был солидный мужчина, который мог в одиночку сладить с сотней мальчишек. Он учительствовал здесь уже больше тридцати лет и пользовался большим уважением. Школьный учитель был убежден, что от него зависит счастье и благоденствие всей деревни, и теперь его сильно беспокоило, что их пастор не умеет проповедовать. Он оставался спокойным, пока в деревнях поговаривали о принятии нового крещения, но когда черед дошел и до причастия, и народ начал собираться не в церкви, а по домам для совершения этого таинства, то он не мог больше оставаться равнодушным. Сам учитель был беден, но ему удалось уговорить некоторых богатых жителей построить миссионерский дом. «Вы меня знаете, — говорил он им, — я хочу проповедовать только затем, чтобы укрепить людей в их прежней вере. Куда мы зайдем, если нам будут проповедовать новое крещение и новое причастие, и никто не объяснит людям, где истинное и где ложное учение?»