На Пришибских высотах алая роса - Лиана Мусатова

– Иди за мной на ощупь.

По лестнице, стоящей в коридоре, поднялись на чердак. Катя хорошо ориентировалась в темноте, потому что не один раз по ночам проделывала этот путь. Она заранее готовилась прятаться от немцев, если придут с облавой. А на чердаке между потолком и крышей был тайник, в котором можно было пересидеть незамеченной. Туда она и вела парня.

– Как зовут тебя?

– Костя, Константин. А тебя?

– Хозяйка.

– Ну, хозяйка, так хозяйка, – обиделся он, униженный недоверием. Но тут же мысленно оправдал девушку: «война – сейчас доверяй и проверяй!» Увидев на его лице обиду, причем так ярко выраженную, как у ребенка, она смягчилась.

– Катя.

Катя показала ему тайник и пообещала принести одеяло и ужин. Вареную картошку со смальцем и слегка поджаренным лучком, он, вообще, никогда не ел. Все это употреблял по отдельности, но чтобы так, вместе – впервые. Это было очень вкусно, и он, пережевывая, нахваливал кулинарные способности хозяйки.

– Еще будут приходить оттуда? – она кивнула головой в ту сторону, где были бои, и откуда пришел Костя.

– От нас – нет. Никого в живых не осталось, – и Костя рассказал все, как было, – мне бы на ту сторону фронта пробраться, к своим.

– Отдохни немного, отъешся. Путь не близкий и опасный. Без моего разрешения в дом не спускайся. Сиди здесь, чтобы не произошло.

Утром она принесла тазик и воды для умывания.

– Я бы мог спуститься.

– Немцы шарят по домам. Сиди на чердаке и не высовывайся.

Спустя несколько минут, принесла в миске картошку в мундирах. Еще горячую. Над ней поднимался аппетитный парок. Нарезанное ломтиками сало, несколько кусочков хлеба, очищенная луковица, соль и ножик лежали на тарелке.

– Я уйду. Дождись меня. Может быть, я что-то смогу для тебя сделать.

Через маленькое окошко на чердаке он видел, что Катя ушла. Но он совсем не волновался. Даже мысли не допускал, что она может пойти и заявить о нем немцам. Если бы она была другая, она бы просто не пустила его. Зачем кормить, умывать, а потом немцам сдавать? Не логично. Но главным доказательством были ее глаза. Они смотрели на него как-то по-особому. Так никто на него еще не смотрел. И он понимал, такие глаза – не предадут, и стал спокойно ожидать ее прихода. Она пришла, когда уже совсем стемнело.

* * *

Костя молча наблюдал за Катей. Девушка собирала ему в дорогу рюкзак. Ее уверенные и даже можно сказать профессиональные движения, наводили на мысль, что она где-то обучалась этому, и, видно, не первого отправляет за линию фронта, помогает догнать своих. «Кто же она такая? Откуда такая уверенность и знание дела у обычной городской девушки?» – вопрошал себя он, но вслух не спрашивал. Ему было все это удивительно, и он хотел знать ответ, но в глубине души чувствовал, что не ответит. Прочитав его вопрос во взгляде, Катя сказала

– Не ломай себе голову. Сейчас такое время, что даже родной маме не во всем признаешься. Да, и не к чему тебе это. Для тебя сейчас главное перейти линию фронта и попасть к своим. И еще прошу тебя, не попадись к немцам в руки. Помолчала, потом добавила:

– А, если попадешься, ничего не говори обо мне, как будто ничего и не было, и ты меня никогда не встречал… и имя мое забудь. Никогда никому не называй мое имя.

Когда стемнело, они вышли из дома. Ночь была темной, безлунной. Тяжелые тучи заволокли небо, и, казалось, что вот-вот пойдет дождь. Сырой холодный ветер уже нес в воздухе дождевую влагу где-то недалеко идущего ливня. Костя подумал о том, что ему совсем не хочется промокнуть, ибо сушиться будет негде. Прочитав его мысли, Катя заметила:

– Нам идти недалеко. До дождя успеем.

И Костя в который раз удивился ее умению читать его мысли, чувствовать его душу, определять, что в ней творится. Удивительная девушка. Вот о такой невесте он всегда мечтал. Но разве сейчас время думать об этом?! Он пропустил ее вперед, чтобы хотя бы просто посмотреть на фигуру, запомнить какие у нее плечи, бедра, ноги. Он ощутил глубоко в душе какое-то волнение, сладостное и непонятное, и совсем неуместное и странное в этом окружающем их ужасе войны. Почувствовал и испугался, что его заметит Катя и, может быть, обидится. Он быстро пошел вперед, и услышал вслед:

– От себя не убежишь.

– Катя, прости. Я не хотел тебя обидеть.

– А я и не обиделась.

– Правда? Тогда жди меня после войны, я приду к тебе, – выпалил он, не ожидая от себя такой смелости.

– Приходи. Буду ждать.

Ему так хотелось поцеловать ее, скрепить их договор, но он побоялся сделать это. Дальше шли рядом и молча, крепко взявшись за руки. Он понимал, что тоже понравился девушке, и теперь надо было выжить на войне и придти на окраину этого поселка, как он пообещал. Его здесь будут ждать. «Его здесь будут ждать!» – кричала обуреваемая чувствами душа. Катя вдруг остановилась.

– Дальше ты пойдешь один. Тебя встретят в конце этой тропинки.

Они сжали на прощание крепче руки, не сговариваясь, дуэтом выдохнули:

– Живи! – и оба увидели в этом хорошее предзнаменование, в то, что они еще встретятся, хотя каждый из них еще минуту назад думал об их бессрочной разлуке. Это окрылило обоих, и они, улыбаясь, развернулись и пошли прочь друг от друга в разные стороны. «Как солдаты по приказу, – подумал Костя и вслух сказал, – а мы и есть солдаты». И ему тут же захотелось бросить еще один прощальный взгляд на Катю. Но, когда обернулся, ее уже не было на тропинке. Ему даже стало немного обидно: ведь знала же, что он обернется, могла бы и подождать, пока не скроется из виду.

Он, единственный кто выжил в пекле боя и миновал плен, сейчас ехал в товарном вагоне. Разгар боя, попытка добраться до жилья, где на каждом шагу его подстерегала опасность, настолько поглощали его, что было не до размышлений. За эти три дня произошло столько разных событий, которые, наслаиваясь друг на друга, вытесняли предыдущие, не оставляя времени на их осознание, анализ и выводы. А, сейчас, лежа на голых досках пустого товарняка, который гнали за украинскими остарбайтерами, мог немного расслабиться. Его никто не потревожит до следующей станции и в эти несколько часов он может себе позволить перебрать в памяти все, что с ним произошло. Ему не надо было напрягать свой слух, собирать силу воли в кулак, пробираться звериными тропами и самому превращаться в зверя, загнанного в ловушку зверя, который во чтобы то ни стало должен перехитрить ловца и миновать силки, что требовало нечеловеческого напряжения. Теперь, когда он позволил себе расслабиться, он вдруг почувствовал пространство. Именно почувствовал его зловещее дыхание, и по его телу несколько раз пробежала дрожь. Оно было во всем, что его окружало. Серое задымленное небо с низкими тучами чуть ли не спускалось на землю и выжидало, когда же ему будет позволено раздавить их, смахнуть с моста. Громыхающий на рельсах состав, деревянный с облупившейся от времени краской, а где и вовсе посеревшими стенками, вагон, сквозь решетчатое окно которого он видел Днепр. Там, внизу клокотала река, казалось, готовившаяся каждую минуту поглотить их, движущихся по дребезжащему мосту. Вода в реке не текла спокойным потоком, как это бывает обычно. Она бурлила, металась из стороны в сторону и пенилась. Ее стремительный бег прерывался подводными камнями и волны, спотыкаясь о них и, набегая друг на друга, образовывали буруны. В других местах воронки закручивали воду в спираль и увлекали в темноту и кошмар дна. Почти у берега наполовину в воде лежал искореженный состав. Стены вагонов, которые были над водой, представляли собой жуткую картину крушения. От огня полопалась краска и черные разводы копоти, покрывали то, что некогда было вагонами. Теперь это был металлолом. Он представил себе, что чувствовали люди, находящиеся в этом вагоне и ему стало жутко. Жутко было и оттого, что их состав тоже всякую минуту, может быть в таком положении. Рядом на мелководье стояли сваренные крест-накрест рельсы – противотанковые ежи.