Математик - Александр Иличевский

— Пойдемте, покажу ваш блиндаж.

В красном уголке по сторонам гипсового бюста Ленина стояли два разложенных кресла-кровати. Они были завалены перинами и лоскутными одеялами.

— Что ж! С Новым годом! Счастья вам и исполнения желаний!

— Спасибо! — отвечал Макс.

— Поздравьте своих близких с Новым годом, — сказал отец и пожал Скороходу руку.

— Если что — телефон в кабинете: 32–16.

Распрощались до утра.

Отец разделся, но долго не мог заснуть.

Максим скользнул в туалет. Вернулся. Стоя в дверях, сказал:

— Пойду я, погуляю.

— Куда? Зачем?

— Интересно — есть у них здесь ночной магазин? Как они тут выживают?

— Ты же хорошо выпил. Не морочь голову. Не ищи себе приключений.

— Да ладно. Скоро буду.

— Максим, я тебе запрещаю.

— Пап, отдохни.

Максима не было уже час. Отец думал, сколько следует оставить денег в благодарность Скороходу. Просто — положить на стол перед тем, как утром они уедут. Решил, что пятидесяти долларов хватит.

Снег перестал. Выступили звезды. По единственной освещенной фонарями улице прошли гуляки.

«Еще побьют его», — подумал отец и стал одеваться.

До трех ночи он бродил по селу, спрашивал у встречных — не видали ли они парня в светлой куртке с меховым башлыком. Все были навеселе, никто чужого человека здесь не видел.

Отец вернулся в правление и позвонил Скороходу. Извинился.

— Так Максимка был у меня. Еще не дошел?..

— Нет.

— Куда он подевался? А мы так хорошо с ним посидели. Может, он на поле пошел?

— На какое поле?

— Ну, где дзоты были. Говорил, хочет посмотреть, как оттуда дед небо видел.

Снегу на поле было выше колена. Кругом светло, бело, звезды ясные. «Где здесь были дзоты? Все ровно. Ни ложбинки. Сумасшедший. Пьянь. Как такое выросло! Ну куда он девался? Никогда не знаешь, как жизнь проживешь. Все кругом серебро. Ни пятнышка».

Отец оглянулся. Почему сразу не сообразил. Вон дорога на Страковичи заворачивает, а напрямки лесом срезать — как раз на тот край, чуть правей, и выйдешь. Значит, там стояли укрепления.

«Он же одет в рыбий мех. Сейчас градусов пятнадцать, подморозило».

Через сотню тяжких, задыхающихся шагов отец наткнулся на борозду следов. Почти побежал. Максим лежал навзничь у самого леса, раскинув руки.

Отец его тормошил, тер снегом щеки. Наконец Максим открыл глаза. Улыбнулся:

— Пап, ты чего?

Отец поморщился от перегара.

Он замер над сыном, испытывая жалость и отвращение.

И, прежде чем взвалить его на себя, лег рядом и смотрел в небо, пока не закружилась голова от бездны подслеповатых, мигающих от мороза звезд.

Из Белоруссии Максим вернулся в Принстон и скоро там обрел ту самую, желанную точку. Он явился на семинар с бутылкой Jameson. Стоя у доски и рассказывая новую тему четырем студентам, он прихлебывал в такт доказательств лемм, которые следовали одна за другой, как патроны в пулеметной ленте. В конце он сделал триумфальный глоток и сколько-то еще продержался на ногах, выписывая на доске ссылки на статьи, развивающие только что изложенное.

Наутро ему позвонил секретарь декана. Максим явился в деканат только через три дня.

— Вы вынудили нас навязать вам годичный отпуск, — посмотрел ему в глаза декан после очень бодрого приветствия. — Мы хотим, чтобы вы провели его вне кампуса.

Макс неделю обдумывал нанесенное ему оскорбление.

Ему стало стыдно. Он позвонил жене. Она сказала, что желала бы прервать отношения на месяц. Он швырнул трубку в стену.

В тот же вечер сел в машину и поехал куда глаза глядят.

В потемках скоро заслезились глаза, куриная слепота объяла мозг, он съехал на обочину перед мостом и речкой и ночевал над небольшим костерком, который удалось сложить из щепочек и соломы, остававшихся сухими на склоне. Посреди ночи его разбудил вопль выпи, которая огромно, будто не птица, а бык, страшно захлопала по воде, преследуемая, видимо, шакалом или лисой. Утром он не смог разлепить глаза: ресницы смерзлись.

Неделю петлял вдоль побережья, забирая к югу. Ночевал там, где заставал его закат. Наконец осознал, что кружит — узнал портье, рыжего, с серьгой, — и понял, что ночевал в этом мотеле неделю назад. Тогда он купил карту и на ней фломастером проложил маршрут в Сан-Франциско.

Всю поездку Макс провел насухо. Чтобы не было скучно, каждый раз, когда останавливался в мотеле, заказывал пиццу и вызванивал себе проститутку. Пиццу несколько раз привозили уже после того, как приезжала девушка. С проститутками он не мог заниматься тем, чем полагалось; они ему были нужны только, чтобы провалиться в сон. Девушка приезжала, он глотал транк и, пока таблетка не растворяла внутри пружину, давал проститутке деньги и просил уйти сразу после того как он заснет. Один раз он так лишился кошелька и проторчал в том злосчастном городке неделю, пока не восстановили кредитки и водительские права.

В Аризоне у него полетел ремень ГРМ, здесь он снова застрял на неделю, поджидая, покуда прибудут запчасти, и удержался от того, чтобы залиться в такую жару пивом.

«Я — герой», — сказал себе Макс, когда выезжал на своей отремонтированной «субаре» из автосервиса. «Я — герой!»

В Сан-Франциско, в городе, который очаровал его в стэнфордские времена, он поселился в полуподвале в начале 25-й авеню. Окна выходили под лестницу, спускавшуюся в густо заросший шиповником и дроком двор. Весь квартал, соединяясь в каре задними дворами, образовывал своеобразный парк. В нем обитали еноты и скунсы, гнездились птицы. Над расцветшим гранатом по утрам он видел двух-трех полупрозрачных колибри. Еноты по ночам опустошали корзинку с фруктами, которую он оставлял на подоконнике. Максим решил их выследить. Светящиеся зенки зверьков наполнили садик. Еноты ощерились, когда он стал их отгонять. Макс вдруг беспомощно подумал: хорошо, что нет с ним детей — они непременно бы захотели поиграть с енотами.

Он снова наслаждался городом. Каждый день ходил смотреть на самый красивый в мире мост. Выгнутый меж берегов, он летел на две мили и в тумане усеивался желтым ожерельем сочащихся фонарей; казалось, что дорожное полотно и суриковые тяги уходят в никуда, в бездну пролива. Еще ему нравилось пройтись туннелем под парком Presidio и поймать при выходе особенный ракурс. Максим с наслаждением ждал обеденного времени и шел на улицу Clement, где в маленьких ресторанчиках были сосредоточены все виды восточных кухонь. Много времени проводил на Haight-Ashbury, своеобразном богемном базаре: обходил один за другим музыкальные и книжные магазины и особенно увлекся комиссионками, где продавались старые пластинки. Было забавно стать обладателем того, что в детстве было больше, чем Джомолунгма, — например, пластинки Abbey Road.