Дым и зеркала - Нил Гейман

– Сбежала с молодым человеком, – сказала она. – На лошади. – Она щелкнула языком. – А мне сегодня надо быть в магазине в Хартфилде. Пришлось попросить моего Джонни отвезти меня сюда, пока мы не найдем ей замену.

– О! – протянула миссис Уитекер. – Как мило, что она нашла себе молодого человека.

– Для нее, может, и мило, – сказала суровая дама за кассой. – Но кое-кому сегодня надо быть в Хартфилде.

На полке у задней стены магазина миссис Уитекер нашла потускневший серебряный сосуд с длинным носиком. Согласно приклеенному на бок ярлычку, цена ему была шестьдесят пенсов. Он немного походил на сплюснутый и вытянутый заварочный чайник. Она выбрала роман Миллса и Буна, который еще не читала. Он назывался «Ее исключительная любовь». Книгу и сосуд она отнесла на кассу.

– Шестьдесят пять пенсов, милочка, – сказала женщина, беря серебряный предмет и его рассматривая. – Занятная рухлядь, правда? Привезли сегодня утром. – Вдоль одного бока и по изящно изогнутой ручке была выгравирована надпись замысловатой– вязью. – Какой-то соусник, наверное.

– Нет, это не соусник, – сказала миссис Уитекер, которая в точности знала, что это. – Это лампа.

К ручке лампы было привязано бурым шпагатом маленькое, ничем не примечательное медное кольцо.

– Если подумать, – сказала миссис Уитекер, – я, пожалуй, возьму только книгу.

Она заплатила пять пенсов за роман, а лампу вернула на место, на полку у задней стены магазинчика. В конце концов, рассуждала по дороге домой миссис Уитекер, ее ведь совершенно некуда поставить.

Каждое Рождество я получаю поздравительные открытки от художников. Они сами рисуют их карандашом или красками. Это красивые открытки, памятники вдохновенному творчеству.

Каждое Рождество я чувствую себя незначительным, пристыженным и бесталанным.

Поэтому однажды я написал эту виньетку, но для Рождества она выскочила слишком рано. Дейв Маккин вывел ее элегантной каллиграфией, и я размножил его работу и послал ее всем, о ком только вспомнил. Моя открытка.

В ней ровно 100 слов (102, включая заглавие) и свет она впервые увидела в сборнике рассказов на 100 слов «Пачкотня И».

Я все собираюсь написать еще одну историю для рождественской открытки, но всегда вспоминаю об этом не раньше 15 декабря, а потому откладываю на следующий год.

… был старше, чем смертный грех, и борода у него была белее белого. Он хотел умереть.

Малорослые обитатели арктических пещер на его языке не говорили, но лопотали на своем щебечущем наречии, совершали непонятные ритуалы, – когда не были заняты работой на фабриках.

Один раз каждый год они, невзирая на рыдания и протесты, выгоняли его в Бесконечную Ночь. В своем путешествии он останавливался возле каждого на этом свете ребенка, оставлял у его кроватки какой-нибудь невидимый подарок малоросликов. Дети, застыв во времени, спали.

Он завидовал Прометею и Локи, Сизифу и Иуде. Его наказание было суровее.

Хо.

Хо.

Хо.

Мой литературный агент миссис Меррили Хейфетц из Нью-Йорка – одна из самых стильных женщин на свете и лишь однажды, насколько мне помнится, предложила мне написать что-то конкретное. Это было некоторое время назад. «Слушай, – сказала она, – ангелы сейчас в моде, и публике всегда нравятся книги про кошек, поэтому я подумала: а ведь круто было бы, если бы кто-то написал книгу про ангела, который был котом, или про кота, который был ангелом, ну сам понимаешь».

Я согласился, что это здравая коммерческая мысль, и пообещал подумать. К несчастью, когда я до чего-то додумался, книги про ангелов давно уже стали позавчерашним днем. Тем не менее мысль была заронена, и однажды я написал вот этот рассказ.

(К сведению любопытных. Одна юная барышня наконец влюбилась в Черного Кота, и он перебрался к ней. В последний раз, когда я его видел, он был размером с небольшого кугуара, и насколько я знаю, продолжает расти. Через две недели после ухода Черного Кота у нас появился и поселился на веранде рыже-полосатый кот. Пока я пишу это предисловие, он спит на спинке дивана в нескольких футах от меня.)

Пока не забыл – мне бы хотелось поблагодарить членов моей семьи за то, что позволили описать их в этом рассказе, и, что важнее, не дергали меня, пока я его писал, а временами настаивали, чтобы я шел на улицу с ними играть.

У скитальцев и бродяг есть особые знаки, которыми они помечают деревья, ворота и двери, давая знать своим, что за люди живут в домах и на фермах, мимо которых они проходят в своих скитаниях. Думаю, сходные знаки оставляют и кошки. Как еще объяснить, почему у нашей двери весь год напролет объявляются кошки – голодные, блохастые и брошенные?

Мы их берем к себе. Избавляемся от блох и клещей, кормим, возим к ветеринару. Мы платим за их прививки и – величайшее из оскорблений, – кастрируем или стерилизуем. А они остаются у нас – на несколько месяцев или на год, или навсегда.

Большинство появляется летом. Мы живем далеко за городом, как раз на таком расстоянии, на какое городские жители отвозят животных, чтобы «выпустить их на волю».

Больше восьми кошек за раз у нас как будто не бывает, но и редко когда меньше трех. В настоящий момент кошачья популяция в моем доме такова: Гермиона и Стручок, соответственно полосатая и черная, сумасшедшие сестрички, которые живут в моем чердачном кабинете и с остальными не общаются; голубоглазая и длинношерстая белая Снежинка, которая несколько лет жила дикой в лесу, пока не променяла свободу на мягкие диваны и кровати; и последняя, но самая большая – Пушистик, пестрая подушкообразная дочка Снежинки, длинношерстая, рыже-черная с белым, которую я однажды обнаружил в гараже совсем крохой, придушенной и едва живой (ее головка попала в старую сетку для бадминтона), и которая удивила нас всех тем, что не умерла, а, напротив, выросла в самую добродушную кошку, какую я когда-либо встречал.

И наконец, есть еще черный кот. У которого нет другого имени, кроме как Черный Кот, и который появился почти месяц назад. Поначалу мы не поняли, что он намерен у нас поселиться: для бездомного он выглядел слишком сытым, а для брошенного – слишком взрослым и бодрым. Он походил на небольшую пантеру и двигался, как пятнышко темноты.

Однажды утром я обнаружил, что он слоняется по нашей ветхой веранде: навскидку, лет восемь-девять, самец, желто-зеленые глаза, очень дружелюбный, совершенно невозмутимый. Я решил, что он с какой-нибудь фермы по соседству или приехал с дачниками.

Я на несколько недель уезжал заканчивать книгу, а когда вернулся, он все еще был у нас на веранде: жил в старой кошачьей корзинке, которую нашли для него дети. Однако изменился он почти до неузнаваемости. Местами шерсть была вырвана клочьями и виднелись пятна серой кожи. Кончик одного уха был обкушен. Под глазом – шрам, и губа разодрана. Выглядел он худым и усталым.