Три повести - Виктор Семенович Близнец

— Почему же он пустил фашистов на нашу землю?

— Бог не смотрит, кто откуда; бог всякого карает за содеянное зло.

— А поглядите на Мишку. Ну чем он виноват? Мать его с голоду умерла, оставила двух сирот — его да Сеньку. Пошли хлопцы в степь и на мину напоролись. Сеньку сразу… на куски. А он, видите, оглох…

— Гм… Глухой говоришь?

— Глухой.

Дед вчетверо сложил потертое божественное послание, запихнул его под расстегнутую рубашку. Взял посох. Глаза его были уже не здесь, а где-то там, за Ингулом.

— Вы оба глухие. А еще и язык вам бог отнимет, чтоб не хулили святого отца.

Вовка не слушал деда, он упрямо твердил свое:

— Возьмите, к примеру, мою бабушку и сестричку Галю. Фашисты их в хате заперли — и огонь под стреху…

Дед пристукнул посохом:

— Что ты, сопляк, заладил, фашисты да фашисты. Это слуги дьявола, и кипеть им в смоле огненной!

— Так почему же бог не отнял у них руки, когда они село жгли! Что он, за фашистов, ваш бог?

— Ты не ропщи!.. Не смей роптать на господа! О душе своей пекись, кабы сам не кипел в аду.

— А мы, дед, уже видели пекло! Не пугайте.

— Тьфу! — не выдержал дед, встал, запахнулся, подвязал шинель веревкой и сказал: — Черная твоя душа и на глазах бельмо. Не будет прощения тебе ни на земле, ни на небе…

И дед сердито зашлепал лаптями. Он шел к Ингулу не оглядываясь. И Вовке вдруг показалось: сидит новоявленный Гавриил в их землянке, мать перебирает гнилую свеклу, как тяжелые мысли свои, а этот спаситель бередит ее душу змеями, волками и прочей нечистью.

— Эй, дед! — крикнул вдогонку Вовка. — Лучше не ходите в село. У нас председатель — фронтовик, снарядом его контузило. Вы ему письмо, а он — костылем… Ему-то что: трахнет разок — и ноги протянете. (Вовка соврал о председателе — не было еще в селе ни колхоза, ни правления.)

— Бог вступится!

Въедливый старикан упрямо шел вперед, не сворачивая с дороги.

Вовка поднял руку, нацелился пальцем в заячью шапку.

— Бах! — выстрелил губами. Но Гавриил не падал, посохом измерял дорогу к селу.

— Он ругался, да? — испуганно спросил Цыганчук. — Серди-и-тый…

— Хлеба просил, — пробормотал нехотя Вовка (а что ты ему скажешь?). — Нашел у кого просить!..

4

— Ма-а-а!.. Я за сухим кураем сбегаю…

Алешка Яценко, Вовкин дружок и одногодок, трется возле покосившегося крольчатника, который напоминает избушку на курьих ножках. Коробка его сбита из гнилых досок. Вместо крыши — куски фанеры, жести, черепицы. Алешка слышит, как стучит крольчиха лапой. Наверное, своих детенышей усмиряет.

— Мам, я быстренько сбегаю. — Алешка тоскливо глядит в степь, туда, за Ингул. Белые пятна на желтеющем поле — это, конечно, козы. А вон тот бугорок — не иначе как Вовка.

— Тебе лишь бы из дома сбежать! — сердится мать. — С Вовкой давно не виделся?

Мать развешивает на веревке рубашки, штаны, юбки. Одежда пожелтела от сырости, пахнет гнилью. В землянке, почти у самой двери, стоит вода: все плесневеет и портится. Только взойдет солнце, мать с дочерями уже тащат барахло во двор сушить.

— Ну и не виделся, — дует Алешка губы и сопит носом. — И топить нечем…

— Ты с Вовкой как иголка с ниткой, — говорит мать, уже готовая отпустить сына. — Вроде вас одной грудью кормили.

Матери никаких забот: дружит ее Алешка с Трояном — и ладно. Вовка из хорошей семьи. И стоит ли думать: почему они дружат да как они дружат? А загадка была. Алешку Яценко дразнили в селе и Зайченко, и Куцехвостым, и Трусишкой. Наверное, потому, что был он плаксивый, как девчонка. Разрушат ребята птичье гнездо, Алешка тихо подберет желторотых птенцов — и деру! Дома возится с ними, согревает их, кормит. А если пропадет голопузый птенец, ревет на всю улицу. Однажды Яшка Деркач потащил слепых котят к Ингулу. Увидел Алешка, прицепился к нему как репей и так ныл, так просил, что Яшка не вытерпел — бросил под ноги одного котенка: «Бери да цыц, заячья душа!..» Ребята, бывало, сцепятся, таскают друг друга за волосы — Алешка в сторонке стоит и слезами обливается. А когда он плачет, нижняя губа его, толстая и будто ниткой надвое разделенная, трясется по-заячьи. «Трусь-трусь-трусь!» — смеются над ним ребята.

Таким был Алешка. А Вовка?..

Наслушавшись отцовых рассказов об атаках буденовцев, о штурме Перекопа, о боях с басмачами, Вовка и сам втайне мечтал совершить что-то необыкновенное, что-то героическое. Так и рвался командовать, вести за собой ребят. Смышленый на выдумки, был он слаб здоровьем. А на улице признавалась одна власть — власть сильного. С завистью смотрел Вовка, как сельские ребята ходили за Деркачем. Потому что только Яшка прыгал в воду со скалы Купец. Потому что только он переплывал Ингул в самом широком месте — напротив скалы Мартын. Потому что Деркач не только пришлым хвастунам, но и самому черту рога скрутит.

«Ну и что из того? — пытался успокоить себя Вовка. — Большой, как вышка, да глуп, как мартышка…» И все-таки это было слабым утешением. Командир без войска — ноль без палочки. И Вовка тайно ненавидел того, кто всегда и во всем обгонял его.

Единственным человеком, безупречно признававшим Вовкин авторитет, был Алешка. Добрый, немного трусливый, он искал защиты и нашел ее в лице Вовки Трояна. А резкий, заносчивый Вовка искал себе верного Петьку-пулеметчика и нашел его в лице Алешки Яценки. В этом был секрет их дружбы, о которой не каждый догадывался. Да, наверное, и сами ребята не понимали, почему им весело вдвоем и грустно друг без друга.

Вот и сейчас Алешка сказал, что по хворост идет, а сам, взяв с собой в дорогу веревку, представлял себе, как они встретятся с Вовкой. Перво-наперво пожмут они солидно друг другу руку: «Здравствуй, Алеша!» — «Здравствуй, Вовка!» И начнет Вовка рассказ про смелого разведчика Калашника. Или он, Алешка, начнет…

«Помнишь, Вовка, — скажет он, — как мы плащ-палатку стащили у немцев?»

«Помню! Ты стоял за углом и караулил…»

«А ты быстрей к машине, прямо в кабину…»

«А ты как свистнешь: немец!»

«А ты схватил палатку — да бегом к реке!»

«А ты за мной! Караул — немцы кричат!..»

«Ох и бежали! Я как зацепился за камень, как шлепнулся, аж кровь из носа…»

«А помнишь, как мы вбежали в нашу хату. Глянули, а в палатке китель. Моя мать китель — пополам, тебе одну половину…»

«А тебе другую», —