Улыбка судьбы. Медсестра - Евгений Латий

Через час на танцплощадку набилось много народа, но большинство лишь подпирали стенки, дули пиво, которое завезли по случаю праздника. Алена сразу же разглядела Грабова, чья мощная фигура заметно выделялась среди зевак.

— Завтра Грабову швы снимаем, — вдруг вспомнила она, но ее слова потонули в грохоте большого барабана.

— Что? — выкрикнул Кузовлев, но она отмахнулась, оркестр не перекричать.

Грабов, не отрываясь, смотрел на нее. Нежнова надела на вечер розовое длинное платье с широким вырезом на спине и скромным декольте на груди.

Этот нежный цвет шел Алене, перекликаясь с румянцем щек и блеском больших глаз. Даже Валентин Никодимович, едва хирург с медсестрой, двигаясь по кругу, приближались к оркестру, оборачивался и одаривал первую красавицу бала ласковой улыбкой.

— Наш горячий привет работникам Минздрава! — восклицал он.

Герой же Чечни точно окаменел, не сводя глаз с медсестры, и она чувствовала на себе его пронзительный взгляд, он будоражил, внося и странную тревогу, заставлявшую Алену сильнее прижиматься к Станиславу Сергеевичу.

Станцевав десятый танец, бурный и ритмичный, она запросила передышку, и Кузовлев, как и положено галантному кавалеру, побежал в буфет купить шоколадку с фантой для дамы, а себе пива.

Алена осталась одна, продолжая обмахиваться платком. Ее школьные подружки, из тех, кто проник в Дом культуры, продолжали танцевать, а подходить к говорливому Семушкину, который заявился на праздник с супругой, не хотелось. Замучит намеками про Станислава Сергеевича, словно она для того и родилась, чтобы принести себя в жертву и спасти для Заонежья хорошего хирурга. Это раньше партия приказывала, комсомол отвечал: «Есть!» Теперь шабаш, силком никого не затащишь, а диплом не отберешь.

И Семушкин, и глава районной администрации Конюхов боялись, что Станислав Сергеевич, дорабатывавший в Заонежье второй год, в одночасье соберется и уедет, как Миркин. А тогда хоть караул кричи, соседняя больница, где есть свой хирург, в сорока километрах, но про районного эскулапа шла дурная слава: двоих «зарезал» на операционном столе, стал крепко попивать, а за сложные операции вообще не брался, отсылал в город.

Про Кузовлева же добрая молва разнеслась мгновенно, даже из города приезжали и просились под нож, вот почему все и поглядывали на Алену Нежнову. Взяла бы да вышла за хирурга, удержала его здесь хотя бы лет на пяток. Алене хоть и приятно такое внимание, но она сама бы удрала отсюда куда глаза глядят. Да и мать талдычит то же самое.

— Пропадешь тут, девка, ой пропадешь! — заводит она свою вечернюю песнь. — Таким старикам, как ваш Семушкин, другой жизни нет. Он сам по молодости было нырнул в город, пожил там, да через три года прилетел обратно. Не приветили его там, а здесь на главврача посадили, а какой он глав и врач, все знают. Старуха Мятлева поносом страдала, так он ей дизентерию прописал и угробил бабку. Потому к вам никто и не ходит! Как кто пойдет, ляжет на койку — сразу пора деревянный бушлат заказывать!

— А меня кто в городе-то ждет? — фыркая, усмехалась Алена.

— Вон сестра моя двоюродная Глафира из Мытищ

мужа недавно похоронила, живет одна, не возражает, чтобы ты к ней переехала. Все, пишет, не так боязно будет по ночам, да и медсестра под боком, не надо лишний раз в поликлинику бежать. Чем плохо-то? А медсестрой везде устроишься. Если на завод какой-нибудь закрытый, так еще лучше. Там и платят побольше, и льготы всякие. А Глафира умрет, глядишь, квартирка тебе отойдет! Я уж который день об этом думаю, недаром же она написала. Надо будет ей рыбки сушеной отослать, сама не съест, так продаст, расчесывая на ночь свои густые темно-каштановые волосы с редкими блестками седины, рассуждала мать, выговаривая эти слова не столько дочери’, сколько вслух самой себе.

Волосы были ее гордостью: мягкие, шелковистые, чуть вьющиеся, с редким отливом, они не секлись, сохраняя крепость и густоту по сей день. И седина их не трогала. Алене же достались отцовские волосы: жесткие и столь редкие, что Аграфена Петровна в детстве их смазывала собольим жиром — боялась, что девка вообще лысой останется. До шестнадцати Алену стригли под мальчишку, но после волосы пошли в рост, и она даже заплетала косу, но жесткость так и осталась.

Эти материнские причитания занозой сидели в мозгу, и Алена понимала: мать права. Миркин перед отъездом, когда справляли отвальную, в сердцах бросил Кузовлеву: «Ты хочешь животы за десять рублей здесь резать? Режь! Я же в Москве за штуку баксов буду это делать! И никто мне не втолкует, что последнее аморально!»

Красавчик Миркин с первого дня стал кокетливо поглядывать на Алену, ловя ее в укромных уголках, нахально поглаживал по бедру, а однажды попробовал завалить на кушетку. Она не растерялась и так двинула хирургу в глаз, что тот у него заплыл— и бедняга два дня не мог оперировать. После этого он обходил Нежнову стороной и язвительно кривил губы, стакиваясь с ней лицом к лицу.

Воспоминания о Миркине на мгновение вынесли ее из душного фойе Дома культуры, но когда она вернулась обратно, то с удивлением узрела перед собой Грабова.

— Разрешите вас пригласить, — хриплым голосом выговорил он, и она не смогла, ему отказать.

Он специально выбрал медленный танец,властно прижал ее к себе, коснувшись крепкой, узловатой рукой ее обнаженной спины, и сердце Алены вмиг затрепыхалось, пытаясь выскочить наружу. Она сама не ожидала от себя столь сильного волнения.

— Я в эти дни только и думаю о вас, —неожиданно сказал он.

— Зачем? — покраснела она.

— Выходит, полюбил, — сокрушенно выдавил Петр и шумно вздохнул, показывая, как ему это тяжело. — Прямо мучения какие-то! Вот уж не ожидал!

Он усмехнулся, покачал головой.

— Совсем не надо мучений, — еле слышно проговорила Алена,

— Об этом судьба не спрашивает. Увидел тебя, и будто навылет пуля через сердце прошла! Аж искры из глаз посыпались! — Грабов снова усмехнулся. — Такого еще не было! Выходи за меня замуж!

— Зачем? — прошептала она, не в силах более произнести ни слова.

— Об этом тоже не спрашивают.

Ее точно парализовало. Ноги стали ватными, она с трудом их передвигала, глядя вниз. Если б он захотел ее поцеловать она бы не смогла сопротивляться.

Она видела, что вернулся Кузовлев, держа в руках шоколад, фанту и мороженое, а себе пиво, поджидая ее. Ей вдруг показалось, что она к нему больше не вернется, и Алене стало жалко золотушного хирурга, которого конечно же подберут, станут помыкать им, а руки у него действительно золотые — тут Семушкин прав, — и за ним она будет как за каменной стеной. Только вот любви нет. А как без нее? С Грабовым же она будто в обмороке, вот-вот сознание погаснет.

— Я даю вам два дня на раздумье, — проговорил он.

— И что? — не поняла она.

— Через два дня ты должна мне сказать: «да».