Моя реальность - Анастасия Баталова

Амаранта увидела, как под нежной, ровно загорелой кожей спины обозначились бугорки лопаток, как сверкнули тёмным подмышки; немного наклонившись вперёд, быстрым уверенным движением юноша стянул и шорты – он, очевидно, не предполагал, что на него смотрят – упругие мальчишеские ягодицы, золотистые, словно зрелый персик, открылись взору художницы – смотреть не следовало, она должна была отвернуться, но неодолимая алчность до этой внезапно украденной красоты овладела ею – юноша повернулся и начал осторожно слезать по камням в воду – Амаранта смогла разглядеть его целиком – узкую нежную грудь с едва заметными точками сосков, впалый мальчишеский живот с тугим узелком пупка, тёмный пушистый островок чуть ниже…

Юноша нырнул и отважно поплыл в открытое море навстречу сизым вихрастым, довольно высоким волнам.

Амаранта развернулась и скорым шагом пошла прочь от берега к скале, возле которой начинался долгий и крутой подъём к отелю. Наверху, уцепившись обнажёнными корнями за острые выступы, тянулись к небу раскрытыми ладонями листьев карликовые деревья.

Останавливаясь время от времени на небольших каменных площадках, художница то и дело взглядывала на море, отсюда, разумеется, ничего нельзя было видеть, она вздыхала и продолжала путь, не зная, как относиться к своему сегодняшнему странному переживанию… «Доберусь до номера, – подумала она наконец, – и сделаю набросок. Купающийся мальчик.»

Укрепив на мольберте большой ослепительно белый лист ватмана, Амаранта взяла в руки уголь. Она прикрыла глаза, стараясь восстановить во всех подробностях гибкое тело мальчугана, сидящего на прибрежном камне. Её поразила та лёгкость, с которой легли на ватман первые смелые рыхлые размашистые угольные линии – анатомией Амаранта владела превосходно, она вдоль и поперёк изучила её ещё много лет назад, выпуская на волю из призрачной смуты сознания одно из самых известных своих полотен – «Урок хореографии».

Положив ещё несколько штрихов, вполне способных удовлетворить её внутреннее видение, Амаранта вдруг остановилась, почти с ужасом осознав, что совершенно не помнит лица изображаемого юноши. Точнее, не знает этого лица вовсе – ведь она так ни разу на него и не посмотрела, увлекшись соблазнительными изгибами фигуры…

Амаранта положила уголь. Смута, наведённая в её душе утренним впечатлением, не только не улеглась, но даже усилилась – теперь ей мучительно захотелось увидеть юного купальщика снова, на сей раз для того, чтобы запомнить и перенести на рисунок его лицо…

За завтраком обсуждали последнюю картину Дордена «Родина»; на ней была изображена пойма реки, заливные луга в пёстрой свежести июня, вдалеке – низкие нежные облака, лес, круглые шапки ив, а на переднем плане – юноша и девушка, почти ещё дети, лежащие рядом в густой траве и глядящие в небо, она покусывала стебелек тимофеевки, он положил руки под голову… Картина была действительно великолепна, в ней содержалась какая-то пронзительная, сияющая правда жизни, от которой больно становилось глазам; Рудольф Дорден, нельзя не признать, был мастер, он непрерывно думал свою главную мысль о том, что всем правит эрос, он не сомневался в этом никогда и умел выразить это так, что перехватывало дыхание.

Амаранта спустилась к завтраку позже всех, от прогулки отговорилась головной болью, ей почему-то неприятно было чьё-либо общество. Художники давно уже собирались проехаться на автомобиле вдоль побережья, они попытались, конечно, уговорить Амаранту, впрочем, не слишком настойчиво; вежливо поахали на её решительный отказ и укатили.

После скромного обеда в номере она отправилась в горы одна.

Солнца не было, с моря тянуло приятной свежестью; Амаранта почти не чувствовала усталости, взбираясь по крутым тропам; останавливаясь переводить дыхание она улыбалась облакам и с восхищённым ужасом оглядывалась на бухту – далеко внизу лежала она, неспокойная, серебристая, словно оброненная кем-то фольга от шоколадки.

Горы, в некоторых местах заросшие лесом, склонялись к воде – точно огромные звери, пришедшие на водопой; в глубокой долине кипарисы поднимались среди белых кубиков домов – точно тёмно-зелёное пламя охватило город.

Амаранта была стройна и ещё довольно моложава, её загорелые ноги в подкрученных почти до колен американских хлопковых брюках и спортивных сандалиях уверенно находили места, куда можно было безбоязненно ступать. Воздух расправлял лёгкие, проникая в них отрадно и глубоко, до самого дна; Амаранта ощущала себя совершенно счастливой сейчас, она была полна таинственным, зыбким, сладострастным предчувствием новой картины, это каждый раз точно влюблённость, и тревога, и восторг, и волнующая неизвестность, притягательная, словно вкус небывшего ещё поцелуя…

Преодолев ещё один подъём, Амаранта оказалась на ровной, усыпанной крупными камнями площадке, простирающейся на несколько сот шагов вперёд. Среди камней вилась пыльная проселочная дорога, по которой, наверное, можно было проехать даже на автомобиле. Огибая острую, словно клык, скалу, дорога эта бежала дальше в горы, местами подбираясь к самому краю обрыва.

Понимая пыль, мелкую, жёлтую, словно дым или споры дождевика, Амаранта пошла дальше, приняв предложенный ей путь, и шла до тех пор, пока её глазам не открылась небольшая горная деревушка.

Маленькие домики, отделанные светлой глиной, похожей на яичную скорлупу, кое-где потресканную, разбитую, жались к отвесной скале, цеплялись за неё, вырастали прямо из каменной стены, точно древесные грибы из ствола.

Крутая каменистая тропинка бежала между этими домиками; по ней шла Амаранта, впитывая жадным взором художника простые прелести быта; бельё на веревках, вёдра, тазы, плетни, садовые столики, возящуюся в пыли загорелую грязную детвору.

И вдруг Амаранта увидела его. Это вышло так неожиданно, так необыкновенно, что она застыла на месте. Те же самые старые тряпичные кеды, шорты, заношенная футболка…

Мальчик выкатил из ворот видавшую виды детскую коляску, переделанную в телегу для рыболовных снастей, и аккуратно затворил за собой калитку. Ведомая им коляска затряслась, запрыгала на дорожных колдобинах. На ней лежала грудой большая сеть и стояло несколько пластиковых бутылок с какой-то мутной жижей.

Мальчик катил телегу по дороге вниз, вероятно, она спускалась к морю, эта дорога; Амаранта стояла неподвижно до тех пор, пока юный рыбак не поравнялся с нею – теперь в ясном, но не слепящем белом свете дня она смогла наконец отчётливо разглядеть его лицо…

Вопреки необъяснимому предчувствию Амаранты, он совершенно не был красив, и всем очарованием своим обязан был одной лишь молодости: розовой свежестью губ, абрикосовой нежностью подбородка и щёк, не тронутых щетиной, плавной длинной линией шеи…

Не было в его чертах ничего из того, что обычно ищут художники в своих моделях, стремясь запечатлеть какие-либо красноречивые острые впечатляющие характерности. Он был совсем обыкновенный, только лучезарно юный, подсвеченный изнутри не окончательно ещё погасшей святостью детства…