Коридоры власти - Чарльз Сноу

Риск, конечно, для политика на его, Роджера, ступени карьерной лестницы практически неприемлемый. Он взглянул на меня и добавил без специальных интонаций:

— Я способен добиться успеха. Ничего, конечно, не гарантирую, но шансы есть — в ближайшие несколько лет, пока ситуация сравнительно нестабильная. Потом — никаких надежд.

В гостиной было тихо, всего несколько человек, кроме нас с Роджером, да и те на расстоянии. А еще, как всегда, довольно темно; впрочем, может, впечатление сумерек создавалось отсутствием примет времени вроде настенных часов или неизбежности утра.

Далее мы пережевывали темы, в которых оба были подкованы. В течение нескольких месяцев мы их избегали, дабы не выдать себя. И однако — Роджер это знал, я подозревал, — у нас практически не обнаружилось разногласий. Эти темы Роджер включил в допрос Дэвида Рубина; теперь казалось, он уже в тот весенний вечер готовился.

Ни Роджеру, ни мне не требовалось подробных и последовательных объяснений. Мы знали достаточно, поэтому пользовались целым набором аббревиатур и сокращений, в те времена, впрочем, понятных доброй половине людей нашего круга, особенно Гетлиффу и прочим ученым. Если вкратце, вот о чем мы говорили: большинство властей предержащих, особенно в нашей стране, особенно на Западе, имеют неправильные представления о значении ядерного оружия. Однако гонка достигла таких масштабов, что теперь, чтобы соскочить, требуется известное сумасшествие. Мы с Роджером оба понимали: вариантов развития — два. Первый зависит от нас, англичан. Рассчитывать, что наше ядерное оружие будет в нашем распоряжении до бесконечности, мягко говоря, нереалистично. Может, стоит выскользнуть из гонки и уменьшить общемировой размах? Второй вариант нравился мне еще меньше первого и был нам неподконтролен. Нет, конечно, и мы худо-бедно влияем на ситуацию, но если гонка вооружений между Соединенными Штатами и Советским Союзом затянется — какой срок считать затяжным, мы не представляли, — тогда конец будет один.

— Нельзя этого допустить, — сказал Роджер совершенно серьезно. Мне тоже было не до усмешек. Случай из тех, когда только общая фраза способна дать надежду. Роджер снова заговорил — веско, продуманно и прочувствованно. Проблему необходимо решить. Средств достаточно, сильных и умелых политиков — тоже. Казалось, гонка вооружений занимает все его мысли. О впечатлении, на меня производимом, Роджер не думал — тщеславие и настороженность улетучились полностью. Он не сомневался в собственной способности быть полезным.

Позже, когда аргументация пошла по второму кругу, я заметил:

— Это все правильно и хорошо. Но как странно выслушивать подобное от члена вашей партии.

Роджер знал не хуже моего, что я далеко не консерватор.

— От кого же подобное и выслушивать? Это единственный шанс. Смотрите, мы оба сходимся на том, что времени в обрез. В обществе нашего типа — я сейчас и Америку имею в виду, — в обществе нашего типа если что и делается, то исключительно людьми вроде меня. Не важно, какой ярлык ко мне прицепить: «либеральный консерватор» или «буржуазный капиталист». Мы с вами единственные, кто способен проводить политические решения. Да и то лишь те решения, что исходят от людей, мне подобных. И учтите, — продолжил Роджер, — решения будут реальные. Их немного, просто они реальные. Люди вроде вас, сторонние наблюдатели, иногда на них влияют. Влияют, но не принимают. Ваши ученые не могут принимать такие решения. Чиновники — тоже. Я сам, покуда парламентский секретарь, не могу их принимать. Для реальных решений и власть нужна реальная.

— И вы намерены такой власти добиться? — уточнил я.

— Если не добьюсь, значит, мы с вами сейчас воду в ступе толчем.

До самого ухода Роджер напряженно думал. Нет, не о реальных решениях. Он думал о том, сколько ему времени понадобится, чтобы занять кресло лорда Гилби. Он упомянул лорда Гилби, но очень осторожно обошел мое имя. Роджер вообще щепетильничал (а сейчас, пожалуй, излишне щепетильничал) в делах, где могла потребоваться помощь его сторонников. По этой причине он иногда — вот как сейчас — казался более скрытным и хитрым, чем был по натуре.

Впрочем, Роджер явно удовлетворился нашим разговором. Он предвидел, что, едва получив власть, окунется в так называемую (лично им называемую) «закрытую» политику, то есть политику чиновников, ученых и предпринимателей, и произойдет это прежде, чем он успеет провести хоть одно свое решение. Он полагал, я ему тогда буду полезен. Вообще после вечера в клубе Роджер стал считать, что может на меня положиться.

Мы попрощались. Сент-Джеймс-стрит полого поднимается вверх; я брел домой (мелькали остаточные воспоминания о вечерах, по молодости проводимых в «Праттс», — после них этот подъем казался слишком крутым) и думал, что Роджеру нелегко будет обуздать свой темперамент, такой же нестандартный, как и его лицо. Ему, как большинству восприимчивых людей, суждено то и дело мыслью опережать коллег и в результате оставаться непонятым. И однако, во время монолога о своих планах Роджер отнюдь не казался умным. Он знал (и полагал, что я тоже знаю): человеку, мучимому проблемой, обычно не до притворства. Ни один из нас в тот вечер не притворялся.

Через два дня после ужина в «Карлтоне» Роджер попросил меня кое-что организовать. Он хотел, чтобы мы с ним пообедали в компании Фрэнсиса Гетлиффа и Уолтера Люка — причем подчеркнул, что обед должен проходить «в отдельном номере». А после обеда мы все вчетвером отправимся с визитом к Броджински. Стоя с Гетлиффом и Люком в номере отеля «Гайд-парк», глядя на бронзовеющую листву, я недоумевал, а паче меня недоумевали Гетлифф и Люк. В «отдельном номере» нет ничего особо таинственного; если Роджер вздумал обсуждать здесь секретные проекты, то чем другие места хуже? И вообще, Роджер регулярно встречается что с Гетлиффом, что с Люком на заседаниях комитета обороны. Зачем эта дополнительная встреча, да еще так обставленная? Тратить же время на Броджински никто из нас не хотел, да и резона не видел.

Роджер опаздывал, Фрэнсис досадовал. С возрастом он стал раздражителен и еще более педантичен. Мы с Фрэнсисом подружились, когда нам было чуть за двадцать. Нынешний, пятидесятидвухлетний, Фрэнсис отвечает в парламенте за науку. О военно-научной стратегии он размышляет куда эффективнее прочих; его взгляды оказали влияние на добрую половину из нас. Но теперь каждый взгляд дается Фрэнсису все с большим трудом. Фрэнсис нашел себе новую сферу исследований, и работает в Кембридже самозабвенно, как в молодости. Он этот час на обед, затеянный Роджером, буквально от сердца оторвал. Он смотрел в окно, лицом напоминая скульптурное изображение Дон Кихота, вертя бокал на тонкой ножке.

Соседство с Фрэнсисом подчеркивало морщинистость, самонадеянность, седину, определенную расхристанность и общую прозаичность Уолтера Люка. Ученые говорили, Люку не везет: его научное воображение не уступает, если не превосходит, научному воображению Фрэнсиса; в мирном мире Люк мог бы стать гением, а в мире напряженном, по собственному выражению, «корпеет над пушками» с самого 1939 года. Ему не исполнилось и сорока четырех, а он не первый год возглавляет Научно-исследовательский центр по атомной энергии. Люк в целом нервничал меньше Фрэнсиса, зато сквернословил точно грузчик — давали себя знать отцовские гены. Явился Роджер, выказал дружелюбие и деловитость, однако не стал расточать личное обаяние ни на Фрэнсиса, ни на Люка. За обедом он расспрашивал обоих о проекте Броджински — причем так, будто сам «припоминал» или хотел удостовериться, что они не передумали, ибо в действительности неоднократно выслушивал — и знал наизусть — их мнения.