Братство Камня - Лоренсо Сильва

Напряженно сощурив глаза, он посмотрел на свои руки. Нет, он притрагивался к Стюарту. И к хлебу. Не далее, как минуту назад. Но мышь умерла почти мгновенно. Стало быть, ему следовало бы благодарить Бога за свое спасение. Если бы яд убивал при физическом контакте, то, несмотря на превосходство в весе, сейчас бы он уже был мертвым.

Он выдохнул.

Значит, это должно было попасть в желудок.

(Перестань так думать. Перестань!)

И было очень сильным. Мгновенного действия.

Допустим, что это яд.

Конечно, лишь допустим. Ведь, в конце концов. Крошка Стюарт мог умереть естественной смертью.

(Но что бы ты подумал шесть лет назад?)

Он попробовал отогнать от себя свои страшные воспоминания. Нет. Господь снова испытывает меня. Он послал эту смерть, чтобы узнать, насколько я очистил свою душу. Человек, отрешенный от мира, никогда не стал бы так думать.

(Но тогда, в прошлом… Все это время ты так и думал.)

Он опять посмотрел на мышь, неподвижно лежавшую на полу. Затем, нахмурившись так, что начала болеть голова, перевел взгляд на окошко в двери.

Окошко было закрыто. Из-за него не доносилось ни звука.

(Нет. Это какая-то бессмыслица. Здесь? Сейчас? Кто? Зачем?)

Разумеется, он просто строил различные догадки. Но как же убедиться в том, что его хлеб не был отравлен?

Попробовать? Самый верный способ. Вот только — способ чего? Отправиться на тот свет?

Поискать какого-нибудь другого мышонка? Слишком долгое занятие.

Был еще один способ. Можно обследовать монастырь. Его одолевали сомнения. И он хотел избавиться от них.

Обстоятельства требовали от него какого-нибудь решения.

Он внимательно посмотрел на дверь. Шесть лет он открывал ее только в тех редких случаях, когда монастырские правила требовали его присутствия на ритуалах, установленных для всех монахов. Никто не смел не подчиняться многовековым порядкам картезианцев.

Он провел рукой по вспотевшему лбу. Привычка к дисциплине велела подождать до того времени, когда все братья соберутся на заутреню. Да. Такое решение немного успокоило его. Пожалуй, сейчас оно было самым благоразумным.

Сгустились сумерки, стало темно. Капли дождя стучали в окно. Погруженный в свои мрачные мысли, он не включал света.

Колокол молчал, хотя ему казалось, что уже должна была наступить пора заутрени. Он говорил себе, что смерть Крошки Стюарта слишком потрясла его и лишила выработанного годами ощущения времени. Просто для него оно тянулось медленнее, вот и все. В келье не было часов, поэтому он не мог быть уверенным, что заутреня действительно не состоялась.

Он сосчитал до ста. Подождал. Начал считать снова. И бросил.

Затем тяжело вздохнул и, нарушив основной закон своего шестилетнего затворничества, открыл дверь.

В коридоре горел свет. Но на глаза никто не попадался. Стояла абсолютная тишина.

В этом не было ничего необычного. Правда, когда звонил колокол, ему нередко случалось встречать монахов, покинувших свои кельи и спешивших в часовню. Но бывало и так, что, немного задержавшись или выйдя раньше других, он шел по коридору в одиночестве.

Вот и сейчас, подчиняясь привычке, он направился к часовне, которая находилась впереди, в пятидесяти шагах от кельи.

Его не переставали тревожить дурные предчувствия. Неожиданно для себя он принял новое решение и, резко повернув направо, спустился в трапезную. Как и следовало ожидать, в это позднее время она была пуста. Тем не менее, помня о данном ему хлебе, он внимательно присмотрелся к освещенному окошку в дальнем конце помещения. Там была кухня. Пройдя между столами, он толкнул незапертую дверь. Оглядел массивную газовую плиту, несколько вместительных холодильников, широкий стол и шкаф с посудой. И двух мертвецов, лежавших на полу.

Они не были отшельниками, но, как у всех картезианцев, их одежда состояла из белого балахона, наплечника и капюшона. У обоих балахоны на груди были залиты кровью, на капюшонах расплылись красные пятна.

Дрю удивился самому себе. Возможно, он подсознательно ожидал чего-нибудь подобного, а может быть, его прежняя натренированность оказалась утраченной не настолько, насколько хотелось бы. Во всяком случае, рассудок оставался совершенно спокойным.

Хотя в животе что-то перевернулось.

Он подумал, что выстрелы, скорее всего, были заглушены. Чтобы не поднять на ноги весь монастырь. И было, по крайней мере, двое нападавших. Оба монаха лежали почти в одинаковых позах. Это наводило на мысль, что их застигли врасплох. Никаких признаков паники или попытки спастись бегством. Значит, были убиты одновременно. Дрю кивнул. Да, по крайней мере, двое убийц.

Хладнокровных и опытных. Ранение в грудь не всегда бывает смертельным. Поэтому протокол требует контрольного выстрела — чтобы не оставалось сомнений. И чтобы прекратить мучения. Вот так — по одной пуле в каждый висок. Профессионально сработано, ничего не скажешь.

Подавленный увиденным, Дрю повернулся и покинул кухню. Теперь ему предстояло сделать то, что он задумал еще в келье. Это решение он оттягивал до тех пор, пока у него не стало другого выбора. Оно было нарушением всех картезианских правил. Таким же грубым и непростительным, как выход из своей кельи во время, не установленное ритуалом.

Он противился этой мысли. Но ее нужно было проверить.

Он пошел назад по коридору и вскоре достиг того поворота, за которым начинались кельи отшельников. Остановился у первой двери. Внимательно изучил ее ручку.

И открыл дверь. В рабочей комнате горел свет. Живший здесь монах, вероятно, включил его после захода солнца. Сейчас этот человек был распростерт на полу. Рядом лежал опрокинутый стул. Рука все еще сжимала надкушенный ломоть хлеба. Под балахоном растеклась лужа мочи.

Дрю стиснул зубы и закрыл дверь. Проглотив горькую слюну, подошел к следующей двери. На этот раз лампа в рабочей комнате не горела. Однако света, падавшего из коридора, было достаточно, чтобы разглядеть монаха, который лежал, навалившись грудью на стол и уронив голову на миску с хлебом.

Он открывал и закрывал каждую дверь, переходил к следующей и снова шел дальше. Свет иногда горел, иногда — нет. Тела лежали то на столе, то на стуле, изредка — на полу. Иногда кружка валялась рядом, и тогда расплескавшуюся воду нельзя было отличить от мочи.

Все они — девятнадцать монахов, искавших здесь уединения, — были отравлены хлебом. Или водой, подумал Дрю. Что было бы вполне логично. В таком деле никогда не лишне подстраховаться. А здесь работали профессионалы.

Его одолевало множество вопросов. Но главным из них был — зачем?

Теперь он понял, почему в сумерках не стал зажигать света. Тогда он убеждал себя, что только скорбь по Стюарту-младшему не позволяла ему встать с лавки и повернуть выключатель. Однако сейчас он уже знал, что от этого предостерегали его подсознательные инстинкты. Ведь тот, кто отравил хлеб, мог расположиться снаружи и наблюдать за монастырем. Лампа, зажженная тогда, когда должна была оставаться погашенной, озадачила бы убийц.