Контора Кука - Александр Мильштейн

Но ещё до этого: когда однажды Паша зашёл к Котову на очередную его квартиру, точнее, его очередной хозяйки-любовницы, и Котов со смущённым видом и с порога объявил что у него, у Котова, давеча ехала крыша.

«Что угодно может у меня отказать, — сказал Котов, — так я думал всегда, то есть ноги, лёгкие, ливер… Но крыша, крыша-то у меня — железная! И тут вдруг вот такое…»

Случилось, что Котову стали мерещиться люди… Он хорошо слышал их голоса, они шли его валить, он это своими ушами слышал, их было несколько, человек шесть, и они сговаривались, стоя под окном: «Ты пойдёшь направо, ты отвлечёшь… а потом ты…» — и Котов в конце концов не выдержал.

Он позвонил Вите Семёнову — своему самому близкому и в то же время самому влиятельному приятелю (достаточно сказать, что Семёнов в тот момент был без пяти минут мэр, это уж потом минуты превратились в вечность, в которую ушёл Семёнов) — и рассказал, что его тут собрались убивать…

Ну да, идут валить его на хер, какие-то люди обложили дом, собираются дверь выбивать…

И Семёнов не сказал что-нибудь вроде «проспись-просрись», а приехал — ночью, или даже под утро. («Вот — человек!» — уважительно говорили потом немногочисленные знавшие эту историю члены тусовки…)

Приехал с большим чёрным пистолетом или даже автоматом защищать Котова, который всегда — не только во время эпизода (который Паша не видел своими глазами, но после рассказа Котова — несколько более подробного, чем мы здесь привели, — как бы и увидел воочию) — казался Паше, при всей его, котовской, бывалости… как бы сказать… таким неотмирным, что ли… что, когда Котов умер, Паша невольно подумал: «Зачем? Зачем ещё умирать? Зачем он это сделал, если он и так был… как тот кадр… полузасвеченный, как вот именно дух, серо-белый призрак в цветных фильмах…»

И когда он это говорил кому-то из общих знакомых, все соглашались: всем казалось, что он был бессмертный, Котов… А Котову казалось, что у него по крайней мере «железная крыша»…

В общем, всем что-то кажется, неудивительно, что и Паше что-то такое теперь слышалось-мерещилось, клоуны Петрушка и Глебушка…

«Да и вот теперь, когда и Котова, и Семёнова… на самом деле уже нет, — думал Паша, — странно это вспоминать… как один ехал спасать другого… от шести, что ли, злодеев, которых… на самом деле уже тогда не было».

При этом Паша плыл под водой, глядя на свою тень, скользившую по металлическому дну…

Светло-серый металл напоминал кухню, где он запер двух живых людей, и, скорее всего, именно поэтому ему и померещилось, что один из них здесь вынырнул… или не вынырнул — выпал из трубы, за ним второй… И Паша не стал долго думать, а просто быстро присел под воду, развернулся и долго плыл — свой личный рекорд поставил пребывания под водой… А когда вынырнул, в голове наступила как бы такая ясность, как после короткого замыкания, запахло вдруг не хлором, а озоном… он сказал себе, что это вряд ли те двое, но пошёл всё-таки к водяной горке и убедился «на собственной шкуре», проехав горку насквозь, что там на самом деле никого…

Да-да, он прошлёпал по ступенькам, по винтовой лестнице, на самый верх, где был вход в трубу — «чёрную дыру», перед которым висела табличка с предупреждением и как бы такой светофор там был, но Паша не стал дожидаться зелёного света, поехал на красный — ему казалось, что эти двое, или кто-то из них… спрятались там, в глубине трубы, но не то чтоб так сильно казалось… Может быть, это он уже так про себя шутил , над собой, ну да, стоя на площадочке с перилами, у входа в дыру, почти под куполом бассейна, но всё же, пролетев по зигзагообразной тьме и не обнаружив там никаких препятствий в виде человеческих тел, он вздохнул облегчённо, и потом в ду́ше, увидев на спине какого-то парня странную татуировку: огромная голова быка с острыми рогами — на всю спину, а над ней надпись: «Made in Russia», и ещё чуть выше, уже на загривке, — как бы полоска штрих-кода… Паша сразу понял: это не тот, — ещё до того, как услышал, что «штрих» с приятелем бубнят на немецком.

Просто субстанция тоже как бы подшучивала теперь над ним — Паша это сразу просёк и подмигнул, стоя под душем, но не «штриху», а кому-то невидимому — он стоял лицом к кафельной стенке и не боялся, что эти двое, скажем, его неправильно поймут… Да, судя по всему, они были и не гомики, скорее стриптизёры в каком-то клубе для женщин, — так он тогда ещё подумал, — что, во всяком случае, даже если это русские (что тоже вряд ли — какого рожна тогда говорить меж собой на немецком?), то не те русские, которых он запер на «кухне души» — под соответствующую музыку.

Те вынырнули ещё раз на парти, куда его пригласили коллеги, но опять же, чего бы тем делать на немецком сабантуе, не говоря о том, что они были в Мюнхене транзитом и тогда же собирались ехать дальше.

Но тем не менее в какой-то момент они снова «совершили промельк», в тех же костюмах, с тем же айпадом, а нырять Паше при этом было уже некуда, дело было не в бассейне, и Паша решил, что бережёного бог бережёт, и незаметно, не попрощавшись, он сбежал с вечеринки.

Оказавшись на улице, он хотел поймать такси, но увидел недалеко от подъезда лифт, который даже не пришлось вызывать — тот уже стоял наверху с открытой дверью…

Вообще-то Паша избегал такие лифты: нередко там воняло, как в общественном туалете, если не похлеще, и так же всё было из матового металла… Но сейчас он вошёл туда и — поневоле вспомнил о кухне-ловушке, не сумевшей остановить периодически догонявших его человечков, прошлое… И этот металл был теперь повсюду, как в бассейне, то ли сталь, то ли дюраль, вроде бы экранирующий, обволакивающий всё пространство — и под водой, и под землёй… Лифт не шёл до перрона подземки, только до промежуточного уровня, где были переходы с ветки на ветку и стояли компостеры. Паша, пробив «штрайфены» (засовывая край голубой бумажной «гармошки» в щель компостера, он вспомнил шпаргалку с «Образом Безухова», и вся эта схема списывания промелькнула у него в голове и наложилась на схему метро, которую он после этого разглядывал с минуту, намечая маршрут и ощущая в то же время какой-то смутный смысл в образе бесконечной машины, запускаемой бумажной полоской), и вот он уже ехал на эскалаторе, борта которого поблёскивали тем же самым металлом, играли мелкими волнами, оптически дребезжали полосками, отражая ступени транспортёра, и Паша плавно вплывал в металлическое марево, вспоминая слова речитатива, который крутил недавно Ширин: «Ветер море подметал, как будто море есть металл…» — под звук какой-то… что ли, шарманки… Ну да, «кухня души» вывернулась наизнанку, и её так разворотило, что развёртка казалась Паше бесконечной… А когда кажется, надо креститься — что он и делал теперь, стоя у входа — или выхода — из дурной бесконечности, на перроне, мелко так, незаметно, два или три раза, после чего нажал на железную ручку, дверь отъехала, и он вошёл в вагон подъехавшей электрички.

В вагоне было не так уж и душно, ну чуть-чуть душновато, он скорее вспомнил эти приступы клаустрофобии на грани с удушьем, которые бывали у него пару раз после каких-то примесей (тут ведь тоже он не исключал, что в косяке, лежавшем в пепельнице, была и какая-то химия, DMT, например, или что-то в таком роде) ещё в родном городке, один раз в компании как Котова, так и Семёнова… И подумал, что двое — на кухне — могли задохнуться…