Основано на реальных событиях - Дельфина де Виган

– Из-за фильма?

– Да, из-за фильма, только не беспокойся, сейчас пройдет.

Мы подождали. Л. неотрывно смотрела вперед, словно ее автомобиль делал сто пятьдесят километров в час по скоростной дороге.

Я попыталась снять напряжение. Я и сама была подвержена таким реакциям. Некоторые фильмы раскрываются с оттяжкой, в самый неожиданный момент. Мне знакомо такое состояние, со мной это случалось не раз, так что иногда, не в силах двинуться с места, я садилась прямо посреди тротуара («Пугало» Джерри Шацберга) или не могла вымолвить ни слова («Рождение спрутов» Селин Скьямма). Я прекрасно понимала состояние Л. Иногда фильм находит в нас глубокий отклик. Чтобы отвлечь ее, я рассказала Л., как впервые посмотрела «Часы», фильм, поставленный по роману Майкла Каннингема. Во время просмотра я не проронила ни слезинки, зато после фильма разразилась рыданиями. Ничто не предвещало такого, это произошло как-то само собой, я залилась горючими слезами, не в силах ни выйти из зала, ни объяснить что-нибудь отцу своих детей, в объятия которого я рухнула.

Очевидно, не выдержало что-то в моей внутренней защитной системе.

В надежде развлечь Л., я попыталась даже добавить толику самоиронии. Л. внимательно слушала, но я прекрасно видела, что она не может ни улыбнуться, ни кивнуть, казалось, все ее тело силится восстановить контроль над собой. В молчании прошло несколько долгих минут, прежде чем она включила зажигание, и еще столько же, прежде чем она запустила двигатель.

На обратном пути мы не обменялись ни словом. Я мысленно прокручивала в памяти тронувшие меня сцены фильма, пытаясь найти намек на то, что могло до такой степени потрясти ее. Я не настолько хорошо знала Л., чтобы понять, где находится болевая точка. Хотя, помнится, я подумала о Флоранс – молоденькой, не особенно красивой рыжеволосой женщине, державшейся несколько в стороне от других девушек, которую мы встречаем в начале фильма. Она, немного неловкая, даже нелепая, вызывает насмешки, хотя не очень понятно, почему и насколько это повлияло на то, что она отвергнута. Именно Флоранс первая признается Камилле, что тоже беременна. Материнство открывает ей путь в компанию, из которой она была исключена. И, сама того не желая, Флоранс инициирует цепную реакцию. Беременеют другие девушки, за ними следующие. Позже, в сцене крайней жестокости, девушки обнаруживают, что беременность Флоранс просто обман, ложь, чтобы примкнуть к кружку, который теперь без суда и следствия вышвыривает ее вон.

Л. притормозила возле моего дома. Она улыбнулась и поблагодарила меня. Разумеется, она не сказала ничего, кроме «спасибо, что пошла со мной», но ее слова прозвучали так, будто я сопровождала ее в больницу на мучительное обследование или для получения сообщения о серьезной болезни.

Я ощутила внезапный порыв, желание обнять ее.

Помнится, мне что-то подсказала интуиция, и я подумала, что Л. не всегда была обворожительной и утонченной женщиной, сидящей рядом со мной теперь. Что-то в ней, потаенное, едва различимое, указывало, что Л. пришла издалека, из темных топких мест, и что она претерпела невероятные метаморфозы.

С того дня мы виделись все чаще и чаще.

Л. жила в двух шагах от меня. Она работала дома и сама распоряжалась своим расписанием и временем. Л. звонила мне, если проходила под моими окнами, или прочла книгу, о которой хотела поговорить со мной, или обнаружила тихое местечко, где можно выпить чаю. Она растворилась в моей жизни, потому что была вольна уходить и приходить, потому что позволяла себе неожиданности и экспромты, потому что ей казалось нормальным сказать, будто нам по пятнадцать лет: я внизу, жду тебя на углу, встречаемся возле кондитерской, в «Монопри», у метро «Реомюр – Севастополь», мне сегодня надо купить куртку, помоги выбрать настольную лампу. Л. любила решать все в последний момент, менять планы, отменить одну встречу, чтобы продлить удовольствие от другой, съесть десерт или попросту не прерывать интересующий ее разговор. Л. развивала форму мгновенной доступности, что в моих глазах делало ее необыкновенной, ведь я так долго пыталась успокоить свои тревоги, более или менее успешно заботясь о наличии предварительных планов. Меня восхищала способность Л. отказываться от вынужденного, рассматривать будущее лишь как немедленное. Для нее существовало лишь настоящее мгновение и мгновение сразу после, ничто другое не представлялось ей ни более значительным, ни более безотлагательным. Л. не носила часы и никогда не смотрела на мобильник, чтобы узнать время. В этом была она вся, и так она вела себя при любых обстоятельствах. Таков был ее выбор, ее способ существования, отказ от любой формы отклонения или распыления. Как-то мне случилось проговорить с ней весь вечер, и она ни разу не поинтересовалась, который час. И я думаю, за эти два года я никогда не слышала, чтобы зазвонил ее мобильник.

Л. не откладывала никакие встречи: все происходило непосредственно в данный момент или не происходило вовсе. Л. жила «сейчас», как если бы все могло в тот же день прекратиться. Л. никогда не говорила: «созвонимся, чтобы договориться о встрече» или «попробуем встретиться в конце месяца».

Л. была доступна тотчас же, без промедления. Раз достигнутая договоренность не требовала подтверждения.

Я восхищалась ее решимостью и, думаю, ни у кого не встречала подобного ощущения момента. Л. с давних пор знала, что для нее существенно, в чем она нуждается и то, чего ей следует избегать. Она провела некий отбор, который позволял ей без обиняков заявлять о своих приоритетах и вычленить тревожные элементы, которые она решительно исключила из своего периметра.

Ее образ жизни – насколько я могла заметить – представлялся мне выражением внутренней силы, какой обладают немногие. Как-то Л. позвонила мне в семь утра, потому что только заметила, что у нее вышел из строя цифровой диктофон. А на восемь тридцать у нее была назначена встреча с женщиной-политиком, с которой она как раз начала работать. Л. не могла рассчитывать, что ей повезет найти открытый в такое время магазин, поэтому хотела знать, могу ли я одолжить ей свой. Полчаса спустя мы встретились за стойкой кафе. Я смотрела, как она переходит улицу, следила за ее такой ровной, такой уверенной, несмотря на высокие каблуки, походкой. Заколотые наверх светлые волосы подчеркивали длину шеи и то, как изящно посажена ее голова. Она казалась погруженной в свои мысли. Как переставлять ноги одну за другой, совершенно очевидно, заботило ее меньше всего. (Для меня это порой представляет наибольшую трудность.) Когда она вошла, все головы повернулись в ее сторону, она вела себя так, что не заметить ее было невозможно. Я прекрасно помню этот момент, потому что подумала о следующем: сейчас семь тридцать утра, а у нее все в порядке. Ничего смятого или скомканного, каждый элемент ее личности находится на своем месте. При этом в Л. не было ничего застывшего или искусственного. Ее щеки слегка порозовели от холода или от прикосновения румян натурального цвета, ресницы едва подкрашены тушью. Она улыбнулась мне. От нее исходила подлинная чувственность, что-то сродни непринужденности, легкости. В моих глазах Л. воплощала таинственную смесь живости и торжественности.