Допустимые потери - Ирвин Шоу

– Чего плохого ты находишь в том, что мы выступаем против атомной бомбы?

– Не вижу ничего плохого в том, что ты выступаешь против атомной бомбы, – громогласно заявил Грегор. – Я просто терпеть не могу значков. Хочешь знать, о чем они кричат? «Я вхожу в ограниченную группу, состав которой определяет кто-то другой. Я слушаю и поступаю так, как мне велят», – объявляют значки. «Я не отличаюсь от других, хотя и теряю при этом половину мозгов», – говорят они. – Грегор разошелся вовсю и уже не шутил. – «Шагом марш по улицам Америки!» – приказывают значки.

– Приглашаю тебя присоединиться к нам на следующей демонстрации. Увидишь все своими глазами, – произнес все еще спокойно Франклин, хотя Деймон видел, что нападки художника начинают его раздражать.

– Когда такое же число русских, чехов, венгров, восточных немцев, поляков, эстонцев, латышей, кубинцев станут маршировать с такими же значками, – сказал Грегор и судорожно вздохнул (при перечислении национальностей ему не хватило воздуха), – я пойду с вами. В то время как вы топчетесь на своих демонстрациях, в Кремле со смехом рассматривают газетные фотографии протестующих американцев, англичан и французов и посылают еще сто тысяч солдат в Афганистан. Кремль изучает тайные карты, присматривая жилье на Парк-авеню, в Хэмптоне, на Беверли-Хиллз, одним словом, в самых лучших местах Америки, для своих шпионов, которых пришлет сюда.

– Грегор, – резко бросила Эбба, – перестань разыгрывать роль венгра! Здесь тебе не Будапешт.

– Венгр не может перестать быть венгром, – ответил Грегор, – особенно после того, как увидел на бульварах русские танки.

– Ну и что? – раздраженно спросил Франклин. – Считаешь, пора начинать их бомбить?

Грегор поднес руку ко лбу, изобразив задумчивость.

– Вопрос серьезный. Прежде чем ответить, я должен выпить. – Он налил бокал до краев, сделал большой глоток и поставил бокал на стол. – Я против ядерной войны, которая обязательно разразится вне зависимости от того, кто участвует в маршах протеста. Но я стою в стороне. Людям не терпится, чтобы она началась побыстрее. Я же вижу лишь один выход: дело в выборе типа ядерного оружия. Некоторое время назад по поводу этого оружия поднялся большой шум. Мне не очень понятно, с какой стати. Речь идет о нейтронной бомбе. Тридцать пять тысяч, сорок тысяч боеголовок, и через тридцать секунд мир прекращает свое существование. Не остается ни мужчин, ни женщин, ни детей. Гибнут птицы в воздухе и рыбы в океане. Исчезают города. Но нейтронная бомба изобретена поэтом, ценителем искусства. Конечно, сказал он, закончив расчеты, знакомый мир пойдет к чертям, но после нейтронной бомбы кое-что и сохранится. Она, вне сомнения, убьет почти всех людей, но останутся дома, храмы, музеи, библиотеки, натюрморты, статуи, книга. Бомба оставит кое-что и для тех двух-трех сотен, которые выживут. Эти люди – индейцы с берегоЕ Амазонки и эскимосы с Северного полюса – смогут повторить все с начала. Все это страшно смердит. Все желают тотального уничтожения, хотят, чтобы погибли здания, церкви, книги и картины. Если вы согласны двинуться маршем в поддержку моих идей, я иду с вами.

– Грегор, – наконец открыла рот миссис Франклин, – вы рассуждаете так только потому, что у вас нет детей.

– Верно, – тихо ответил Грегор, – детей у меня и Эббы нет. Но это не наша вина. В этом виноват Бог.

Он склонился к жене, которая всегда старалась сидеть как можно ближе к нему, и поцеловал ее в щеку.

Деймон поднялся. Беседа вывела его из душевного равновесия больше, чем он хотел показать. Он не был уверен в том, что его огорчит гибель мира, если при последнем взрыве погибнет мистер Заловски.

– Я, пожалуй, пойду, – сказал он. – Шейла может появиться в любой момент, а она не любит возвращаться в пустой дом.

По пути к себе Деймон решил, что визит к Грегору был не самой удачной затеей. Во-первых, его стала снедать зависть к семье Ходар в связи с предстоящим Грегору и Эббе вояжем в Европу. Как было бы здорово, думал он, купить билеты для себя и Шейлы и улететь завтра в Париж или Рим, забыв на двенадцать беззаботных месяцев о контрактах, обязательствах, делах и угрозах. Жизнь художника все-таки имеет большие преимущества.

Во-вторых, атмосфера в студии вовсе не располагала к веселью. Рассказ Беттины Лейси о злоключениях ее дочери, мягко говоря, огорчал. За ним возникали картины ужасных смертей, хотя с ее дочкой ничего страшного не произошло. А черный юмор Грегора – если это можно назвать юмором – пробудил страхи, которые Деймон, подобно всем другим мужчинам и женщинам земли, старался в себе подавить.

Было бы лучше, думал Деймон, если бы, вернувшись после ленча домой и найдя записку, он отправился не в гости, а в бар и, немного выпив, посмотрел там бейсбол по телевизору.

Когда Шейла не появилась и к семи часам, он начал беспокоиться. Супруга твердо обещала вернуться в шесть, а она славилась тем, что всегда, с заслуживающей восхищения точностью, держала свое слово. Деймон жалел о том, что не позвонил утром в дом ее матушки и не посоветовал Шейле вернуться до заката. Ему очень не хотелось, чтобы она в сумерках шла пять кварталов, отделяющих их дом от гаража, в котором должна была оставить позаимствованную у друзей машину. Он мог бы сказать ей, что в последние дни по Гринич-Виллиджу прокатилась волна уличных грабежей, и это в любом случае было бы не очень далеко от истины.

К восьми часам Деймон нервно расхаживал из угла в угол, уже созрев для того, чтобы звонить в полицию. Но вот послышалось позвякивание ключей. Он подбежал к дверям и, обняв супругу, крепко прижал ее к себе, едва та успела вступить в крошечную прихожую.

– Бог мой, – сказала она. – И что же это должно означать?

– То, что ты опоздала, – сказал Деймон, поднимая с пола небольшую дорожную сумку, – и ничего больше.

– В таком случае, – с улыбкой произнесла она, – я постараюсь опаздывать как можно чаще.

Улыбка совершенно преображала лицо Шейлы. Несмотря на долгие годы совместной жизни, Деймон не уставал этим восхищаться. В обычном состоянии ее лицо было смуглым и мрачным, напоминая суровые лица крестьянок с фотографий, которые можно увидеть во всех иллюстрированных альбомах об Италии. Он как-то сказал Шейле, что улыбка возвращает ее в Америку.

– Как в Вермонте? – спросил Деймон.

– Просто счастье, что у меня только одна мамочка, – ответила она. – Как дела здесь?

– Одиночество. Я сберег для тебя кроссворд.

– Дорогой ты мой… – сказала Шейла, освобождаясь от пальто. – Кроссвордом я займусь позже. А пока я хочу умыться и расчесать волосы. Тем временем ты приготовишь мне что-нибудь выпить, а затем пригласишь в хороший ресторан, где прилично кормят. С того момента, когда я последний раз была в Вермонте, мамочка успела удариться в вегетарианство. Кухонная менопауза, если можно так выразиться. – Шейла бросила взгляд на сверкающую всеми огнями люстру под потолком. Остальные лампы в комнате тоже горели. Шейла очень редко включала люстру, заявляя, что в своем возрасте она приберегает яркий свет для врагов.