Подлодка - Лотар-Гюнтер Буххайм

Как случалось и раньше, стоило мне попасть в машинное отделение, ровный рокот работающих цилиндров целиком овладевает моим сознанием. В моем ошеломленном мозгу немедленно рождаются мрачные видения. Неотступные, мучительные образы: машинные отделения больших кораблей — цели для наших торпед! Огромные залы с турбинами высокого и низкого давлений, надежно изолированные трубопроводы высокого давления, легкоуязвимые котлы, карданные валы и множество вспомогательных моторов. Никаких перегородок. Если попадание придется, это помещение заполнится быстрее всех остальных отсеков корабля, а с затопленным машинным отделением ни одно судно не может оставаться на плаву.

В моей голове проносится череда картин. Попадание в середину корабля вызывает цепную реакцию: котлы взрываются, выпуская из своего плена пар под высоким давлением, и трубопроводы разрываются на части; стальные трапы блестят, словно серебряные, но они так узки, что люди могут подниматься лишь один за другим — но все отчаянно рвутся к ним, пытаясь нащупать в темноте выход наверх, сквозь обжигающий пар, на верхнюю палубу.

Ну и работа! Трудиться в машинном отделении, на три метра ниже ватерлинии, зная, что каждое мгновение, совершенно внезапно, торпеда может разорвать борт корабля! Как часто за время конвоя мотористы прикидывают толщину тонких пластин, отделяющих их от океана? Сколько раз тайком от товарищей они пробуют найти кратчайший путь на палубу, постоянно чувствуя ужас на вкус, всегда слыша в ушах скрежет лопающегося железа, грохот взрыва и рев устремляющегося внутрь океана. Ни на секунду нельзя почувствовать себя в безопасности. Непрекращающийся испуг, проникающий до самого нутра, постоянное ожидание раскатистого аварийного колокола. Бездна страха в продолжение трех, четырех недель.

На танкерах — еще того хуже. Одна торпеда в середину корабля, и судно быстро превращается в геену огненную. Каждый квадратный метр на всем протяжении от носа до кормы раскаляется добела. Если взрываются сжатые газовые фракции, корабль разлетается на куски столбом огня и дыма, превратившись на мгновение в гигантский факел.

Мимолетное изменение в выражении лица Йоганна вырывает меня из кошмаров. На какое-то мгновение на нем застыла внимательная сосредоточенность, которая тут же проходит: все в порядке. Дверь в моторный отсек распахнута настежь. По отсеку разливается пропитанная машинным маслом парниковая теплота. Дизели крутятся, не подзаряжая батареи аккумуляторов. Быстрый ритм говорит, что работают воздушные компрессоры. Как раз сейчас Радемахер занят измерением температуры подшипников вала. Кочегар электродвигателя Зорнер сидит на куче непромокаемых плащей, погрузившись в чтение. Он слишком поглощен книгой, чтобы заметить, как я подглядываю через его плечо:

Юнкер держал на руках женщину, запрокинувшую голову назад так, что свет падал прямо на ее прекрасное лицо, обрамленное черными локонами волос; он увидел ее страстный влекущий взгляд, такой же неистовый, как и взгляд его собственных глаз, устремленный на нее; как будто они оба хотели быть уверены, что падение ее неприступности увлечет их еще дальше, к самому краю пропасти, к неотвратимой гибели, вернет их в ту беспросветную тьму, из глубин которой они воспарили в наполненные светом и пением золотые чертоги жизни, которым теперь со всех сторон угрожала опасность, и они с ужасом ощутили всю тщетность этих мимолетных мгновений, проведенных вместе. Черты лица Юнкера, старающегося превозмочь свой порыв, застыли в угрожающей неживой маске, потом они так медленно, будто это причиняло им обоим неимоверную боль, разжали свои объятия, и в оглушительной тишине он, шатаясь, отступил от нее, не в силах произнести ни слова, желая лишь одного — убить ее…

Отсюда до мостика долгая дорога. Назад, к реальности, мне придется выбираться по путеводной нити Ариадны. Едва я захлопнул за собой люк, шум дизелей как ножом обрезало, но в моих ушах их гул продолжает звучать. Я трясу головой, но проходит несколько минут, прежде чем в обоих ушах затих глухой перестук.

— Похоже, у них достаточно сложная схема лавирования, — делится со мной своими наблюдениями Старик, когда я снова поднимаюсь на мостик.

— Поразительно, как они проделывают это. Они не просто придерживаются основного курса, изредка, на всякий случай, совершая обычный противолодочный маневр. Они не пользуются такими простыми уловками. Они мечутся во все стороны, не давая нам вцепиться в свой загривок с первой попытки. Штурман просто бесится от их виляний. Он, бедняга, сейчас трудится без передышки: прокладывает предполагаемый курс противника, наш курс, курс на сближение. Ему, пожалуй, нелегко продолжать весь этот цирк! — Я не сразу понимаю, что последнее замечание относится не к нашему штурману, а к командиру английского конвоя. — Раньше они лавировали только через одинаковые промежутки времени, и для нас не составляло сложности разгадать их основной курс. Но недавно эти негодяи научились основательно портить нам жизнь. Ну да ладно, каждый справляется, как может. У командира конвоя должна быть очень приятная работа. Удерживать вместе стадо овец вроде этого на пути через всю Атлантику, будучи постоянно настороже…

Теперь мы стали контактной лодкой. Мы должны вести себя так, чтобы нас ни отогнали, ни заставили погрузиться. Мы должны быть такими же назойливыми, как наша корабельная муха. Если ты хлопнешь по ней и промахнешься, она немедленно сядет опять на то же самое место. Муха — вот символ настойчивости, достойная быть геральдическим животным. Почему она до сих пор не изображена ни на одной боевой рубке. Командиры рисуют там диких вепрей и ярящихся быков, но еще никто не смог прихлопнуть муху.

Надо будет при случае предложить эту идею Старику: здоровая муха сбоку башни! Только не сейчас. Засунув руки в карманы брюк, он отплясывает свой медвежий танец вокруг люка. Впередсмотрящий отваживается разок бросить на него ошеломленный взгляд. Тут же Старик набрасывается на него:

— Тебе больше нечем занять свои глаза, матрос?

Я никогда не видел его таким, как сейчас. Он молотит по бульверку своим кулаком, как по барабану, пока мостик не отзывается металлическим звоном. Затем он орет:

— Штурман, надо подготовить радиограмму. Я хочу еще раз промерить их курс, чтобы мы могли точно сообщить их основной курс.

На мостик поднимают визир. Командир крепит его на компас, находящийся на мостике, наводит на дымы и снимает показания. Потом он обращается вниз:

— Штурман: абсолютное направление — сто пятьдесят пять градусов, дистанция — четырнадцать миль!

Через некоторое время штурман докладывает:

— Курс конвоя — двести сорок градусов!

— Ну, как мы и предполагали, — хвалит сам себя командир и кивает мне, затем снова обращается вниз. — Можете установить их скорость?

В люке появляется лицо штурмана:

— Между семью с половиной и восемью с половиной узлами, господин каплей!

Не проходит и минуты, как вручают текст радиограммы: «Конвой в квадрате AX триста пятьдесят шесть, курс двести сорок градусов, скорость около восьми узлов — UA». Старик подписывает радиограмму огрызком карандаша и отдает ее вниз.