Зеркальщик - Филипп Ванденберг

Окруженного кардиналами курии, гвардейцами, фонарщиками и кропилыциками, окуривателями фимиамом и камергерами Папу несли в Sedia gestatoria двенадцать человек в красных камзолах. Евгений Четвертый казался мрачным и время от времени поднимал правую руку, затянутую в перчатку, благословляя жителей Венеции. Хотя носильщики продвигались вперед маленькими шагами, Его Святейшество колебался из стороны в сторону, словно тростинка, и его тиара неоднократно оказывалась в опасном положении.

Благодаря атмосфере, созданной на площади Святого Марка тысячами возбужденных людей, окуриватели фимиамом так старательно делали свое дело, что Папа время от времени исчезал в облаках белого дыма, чтобы вскоре появиться, покашливая, с покрасневшими глазами, подобному божественному явлению. Это не способствовало улучшению настроения Евгения Четвертого; в любом случае венецианцы, по крайней мере, большинство из них — те, кто относился к Папе без особого восторга, гадали, что шепчут его губы — тихую молитву или же затаенное проклятие.

Только немногие падали на колени, когда Папа проплывал мимо них, или осеняли себя крестным знамением в ответ на его благословение. Сначала такое поведение вызывало у Папы удивление, но вскоре оно переросло в беспокойство. Евгений Четвертый подал знак одному из одетых в фиолетовые одежды камергеров, и тот протянул ему платок, при помощи которого Папа вытер со лба благочестивый пот. Затем понтифекс закрыл на некоторое время глаза и открыл их только тогда, когда в том месте, где праздничное шествие объезжало Кампаниле, раздался радостный возглас:

— Да здравствует Папа! Да здравствует дож! Господи, храни Серениссиму!

Но крики группки ликовавших быстро смолкли, когда к ним не присоединился никто из плотной толпы. После этого жутковатое безразличие распространилось дальше. Все чувствовали, что в воздухе что-то витает, но никто не мог сказать, что же на самом деле происходило на площади Святого Марка.

Не мог этого сказать и зеркальщик, занявший место перед часовой башней, напротив главного входа в собор Святого Марка. Бенедетто взял с него обещание ни в коем случае не вмешиваться в происходящее. Важнее было изобличить заговорщиков. Но каким образом? После того как провалилось первое покушение на Папу, можно было не сомневаться в том, что на этот раз подготовка была лучше. Но что же будет теперь, когда он, Мельцер, выдал планы заговорщиков?

Солнце висело низко над горизонтом. Зеркальщик приставил руку к глазам и оглядел площадь. Шествие продвигалось через толпу, словно гигантский червь. Мельцер поискал глазами Леонардо Пацци. Мысль о том, что Пацци может стать следующим Папой, с самого начала вызывала у зеркальщика сомнения, а потом его охватило своеобразное чувство жалости, поскольку он знал, что Пацци верил в свое призвание и ради него предал свои убеждения.

Где же Пацци? Он давно уже сошел со своей импровизированной кафедры. Можно было догадаться, что он будет недалеко от Папы, но это казалось не очень уместным тому, кто знал о предстоящем покушении. То, что да Мосто нигде не было, можно считать добрым знаком. Но где же Пацци?

Позвольте мне рассказать о том, что случилось дальше. Мне было страшно; казалось, что горло сжимают невидимые руки. Я знал, что что-то должно произойти, и жуткое безразличие венецианцев, которые обычно радовались любому празднику, независимо от того, кто его устраивал, друг или враг, укрепило меня в подозрении, что многим известны планы заговорщиков. Запутавшись, я уже не понимал, кто к какой партии принадлелсит; я хотел только наказать Чезаре да Мосто. Меня поддерживала лишь ненависть к нему, совратителю моей дочери, отцу ее ребенка.

Источающий дурманящие ароматы трав фимиам, нити которого тянулись через всю площадь, оказывал свое действие — я чувствовал себя оглушенным. Этому способствовал и все не кончавшийся барабанный бой, и пронзительные звуки фанфар, доносившиеся от палаццо Дукале. В десятый раз картезианцы затянули хорал «Tu es Petrus». Я ослабил воротник и глубоко вдохнул. В тот же миг я задал себе жуткий вопрос: а не сговорились ли против меня обе партии, ведь я предал и тех, и тех. Меня охватило странное ощущение, что я и сам могу стать жертвой покушения.

Исполненный жутких предчувствий, я стал думать, как покинуть площадь, не привлекая к себе внимания. Но люди стояли так плотно друг к другу, что возможности протиснуться между ними не было. Пока я наблюдал за шествием, не придавая ему, впрочем, большого значения, к тому месту, где я стоял, приблизился Папа, и, должен признаться, я не смог отвести от него глаз. Казалось, его фигура плывет. Он был на голову выше всех, кто стоял в первом ряду.

Неподалеку от меня торжественное шествие остановилось. Папа, апатично восседавший на своем Sedia gestatoria, выпрямился и поглядел в толпу. При этом он смотрел на меня так, словно собирался со мной заговорить. Да, я отчетливо слышал его голос, звучание которого было мне незнакомо. Я смущенно уставился в землю, когда понтифекс обратился ко мне со словами: «Михель Мельцер, ты — отступник, ты предал Папу, ты выдал меня заговорщикам. Через несколько мгновений я отойду в мир иной. Кровь моя останется на твоих руках, предатель. Ты Иуда, ты предал Господа. За несколько дукатов ты выдал меня моим врагам. Трус! Почему ты не хочешь смотреть мне в глаза?»

Пристыженный, я поднял голову. Я хотел воскликнуть: «Святой Папа, разве вы не знаете, что я выдал ваших предателей, что я скорее ваш друг, чем враг?» Но передо мной никого не было. Папа продолжал свой путь, и я понял, что на краткое время я погрузился в пучину безумия.

Когда свита Папы стала приближаться к порталу собора Святого Марка, на Кампанияе зазвонил колокол, и так громко, что земля задрожала под ногами. Если прислушаться повнимательнее, можно было услышать диссонансное пяти-звучие, притом что предусмотрены были только четыре колокола: Marangona, провозглашавший начало дня, Nona, возвещавший полдень, Mezza Terza, призывавший сенаторов к Дворцу дожей, и Tottiera, сообщавший о заседаниях Большого Совета. Эти четыре колокола создавали очень гармоничное звучание, подобного которому не было нигде. Но к благозвучию в тот день примешался пятый колокол собора Святого Марка, Malefico, который звонил обычно только тогда, когда совершалась казнь. В Венеции этот звон знал каждый ребенок.

В тот же миг я почувствовал, что кто-то положил руку мне на плечо. Я не решался оглянуться. И тут раздался знакомый голос:

— Это я, мастер Мельцер, Глас вопиющего в пустыне.

Я обернулся и испытал огромное облегчение, узнав открытое безбородое лицо Гласа. Не помню уже, что я ответил Гласу, я был слишком сконфужен, но его слова я помню очень хорошо.

Больше всего меня поразило спокойствие в его голосе. Он сказал:

— Мастер Мельцер, настал час расплаты.

— Не понимаю вас, — ответил я, стараясь не показать, насколько я взволнован.

— Ну что ж, — хитро улыбаясь, сказал Глас. — Сейчас увидите.