Моральное животное - Роберт Райт

Острая чувствительность, с которой люди реагируют на недостатки своих конкурентов, – одно из чудес природы. Требуются титанические усилия, чтобы сознательно сдержать это стремление, причем делать это придется регулярно. Некоторые могут, собрав волю в кулак, не отзываться о конкурентах как о никчемных людях и даже выдавать нечто шаблонно-викторианское о «достойном противнике». Однако обуздывать само стремление, непрерывное, неосознанное, всеобъемлющее, – задача, посильная, вероятно, лишь просветленному буддийскому монаху. Большинству смертных честная, непредвзятая оценка противника просто не по силам.

Скромность

Если стремление нравиться настолько глубоко сидит в нашей природе, то откуда берутся скромники? Одна версия заключается в том, что скромность не наносит вреда, если статус человека и так очевиден, – даже пользу приносит: репутация скромника повышает эффект от умеренного хвастовства (как в случае с Дарвином). Другая версия гласит, что генетическая программа психического развития очень сложна и реализуется в мире, где господствует неопределенность (чего раньше не было), поэтому не стоит ожидать полного соответствия человеческого поведения генетическим интересам. Третья версия наиболее интересная: она предполагает, что социальная иерархия в ходе естественного отбора оказала парадоксальное влияние на человеческую психику, – видимо, раньше искреннее принятие низкого статуса давало определенные эволюционные преимущества.

Как вы помните, статус у кур необходим для того, чтобы не ввязываться в борьбу с конкурентами, которые заведомо сильнее, при этом гены, помогающие особи определить, с каким соседом стоит связываться, а с каким нет, процветают. Как именно особь принимает решение? Уж, конечно, у нее перед глазами не появляется бегущая строка «Борись» или «Не лезь»; скорее всего, информация передается через чувство: животное ощущает или не ощущает готовность к борьбе. Аутсайдеры, которые находятся в самом низу иерархии и получают тумаки ото всех, такой готовности не ощущают никогда. Можно называть это низкой самооценкой. Вероятно, она возникла как способ примириться с подчиненным статусом, если такое примирение отвечает генетическим интересам.

Собственно, именно поэтому люди и не скрывают низкую самооценку. В их генетических интересах не только принять низкий статус, но и демонстрировать его принятие, по крайней мере, в некоторых обстоятельствах, – им выгодно вести себя покорно, чтобы более сильные соплеменники не восприняли их ошибочно как угрозу и не атаковали[513].

Обманывать себя насчет низкой самооценки нет никакого смысла. И впрямь, если чувство предназначено ограждать человека от стремления к недостижимым целям, то, по идее, оно должно, хотя бы приблизительно, соответствовать действительности. Но так бывает не всегда. Коль скоро одна из целей низкой самооценки – засвидетельствовать людям с высоким статусом ваше почтение, то уровень самооценки должен напрямую зависеть от того, сколько этого почтения требуется: в присутствии очень яркого человека вы можете более глубоко ощущать свою никчемность в интеллектуальном плане, чем есть на самом деле. Антрополог Джон Хартунг в 1988 году предположил, что самообман для снижения самооценки существует, он назвал его «самообманом, направленным вниз», и привел такой пример: женщины иногда ложно подчиняются мужчинам. Если, скажем, семейный доход зависит от того, насколько высока профессиональная самооценка мужа, то женщина может неосознанно «укреплять уверенность мужа, демонстрируя более низкую компетенцию»[514].

Чтобы понять, насколько глубоко в нашем сознании захоронена правда о самих себе, достаточно вспомнить один гениальный эксперимент. Оказывается, при звуках голоса у нас повышается электрическая активность кожи (ЭАК), причем если мы слышим собственный голос, записанный на пленку, то реакция протекает особенно бурно. Когда людей спрашивают, их ли это голос, они в среднем ошибаются чаще, чем их организм, и характер этих ошибок весьма показателен. Помещенные в ситуацию заведомой неудачи, когда самооценка падает, люди чаще отрекаются от собственного голоса, хотя, судя по их ЭАК, в глубине души они «знают» правду. После повышения самооценки они, напротив, начинают приписывать себе чужие голоса, хотя их ЭАК снова показывает, что правда им так или иначе известна. Комментируя данный эксперимент, Роберт Триверс написал: «Мы словно разрастаемся… при успехе и сжимаемся при неудаче, причем в значительной степени даже не осознаем этого»[515].

Чувство неловкости и стыда имеет не меньший эволюционный смысл, чем стремление к превосходству. Вспомним хотя бы про «жгучий позор», о котором писал Дарвин, – он не дает нам повторять социальные промахи, чреватые снижением статуса. Как верно заметил эволюционный психолог Рэндольф Нессе, настроение способно эффективно фокусировать энергию[516]. Независимо от положения в обществе, люди теряют интерес к жизни, становятся апатичными и мрачными, когда их социальные, сексуальные или профессиональные перспективы тускнеют, и преисполняются оптимизма и энергии, как только перспективы появляются. Мы словно экономим силы перед решающим матчем. Однако, если ничего не происходит, апатия переходит в легкую депрессию, что в некоторых случаях бывает даже на пользу, так как стимулирует действовать: сменить работу, распрощаться с неблагодарными друзьями, выйти из отношений, не приносящих удовлетворения.

Дарвин на своем опыте ощутил пользу стыда. В июле 1857 года, за два года до публикации «Происхождения видов», он признался своему другу Джозефу Гукеру: «Я проделал расчеты по изменчивости и т. п. Вчера говорил с Леббоком, он указал мне на грубейшую методическую ошибку, которую я допустил. Значит, две или три недели я работал впустую». Это повергло и без того неуверенного в себе Дарвина в отчаяние. «Я самая жалкая, бестолковая, глупая собака во всей Англии и готов плакать от досады из-за моей слепоты и самонадеянности»[517], – написал он.

Столь эмоциональное переживание неудачи принесло Дарвину немалую пользу. Во-первых, снизилось его самомнение. Дарвин испытал социальное унижение, когда в очном поединке оппонент указал ему на грубую ошибку в сфере, где он считал себя экспертом. Бесспорно, падение самооценки – само по себе событие очень неприятное, но в долгосрочной перспективе оно, вероятно, сыграло ему на руку: Дарвин поумерил свои амбиции, благодаря чему крупные научные светила Англии не разглядели в нем потенциальную угрозу.

Во-вторых, Дарвин получил негативное подкрепление. Боль от пережитой неудачи защитила его от повторения совершенных ошибок и, вероятно, заставила впредь быть более осторожным.

В-третьих, Дарвину стало очевидно, что необходимо изменить курс. Если бы уныние переросло в депрессию, оно, возможно, заставило бы его более радикально пересмотреть свое поведение и направить энергию в совершенно новое русло. «Я готов разорвать рукопись и впасть в отчаяние», – написал он в тот же день Леббоку, благодаря его за поправки и извиняясь за ошибки[518]. Насколько мы знаем, рукопись осталась цела, однако, если бы подобные неудачи повторились, Дарвин вполне мог бы забросить работу, что было бы оправданно с точки зрения сохранения социального статуса. Ведь, как говорится, не можешь – не берись.