Семь лет в Тибете. Моя жизнь при дворе Далай-ламы - Генрих Харрер

Когда Далай-лама XIII умер, Национальное собрание обвинило фаворита Кюнпе-ла в том, что он имеет некое отношение к ранней смерти своего господина. Скромное возражение Кюнпе-ла отчасти подействовало: он назвал себя последним, кого можно заподозрить в таком деле, поскольку, даже если предположить, что он совсем не любил своего господина, тот факт, что со смертью Далай-ламы его карьера окончена, не подлежит сомнению. И все-таки Кюнпе-ла лишили имущества и изгнали из города. После этого он еще много лет прожил в маленькой деревеньке в южной провинции Конпо. Потом, не в силах больше выносить безделье, он бежал в Индию и только во время моего пребывания в Лхасе получил от регента помилование. Мне посчастливилось с этим человеком познакомиться. Я высоко ценил его и не раз сожалел, что ему не удалось провести в жизнь больше прогрессивных идей. Ведь именно он за двадцать лет до нашего знакомства создал монетный двор и модернизировал армию.

Размышляя обо всем этом, я медленно ехал в сторону дома. Недалеко от города со мной поравнялся взволнованный солдат личной охраны и сказал, что меня уже повсюду ищут и что я должен срочно возвратиться в Драгоценный парк. Моя первая мысль была о поломке кинопроектора, ведь я не мог даже предположить, что тогда еще несовершеннолетний владыка решил нарушить традиции и призвать меня к себе. Я тут же развернулся и скоро снова очутился у Норбу Линка, где теперь все было тихо и спокойно. У ворот желтой стены уже ждали несколько монахов и, завидев меня, стали энергично махать руками, указывая на вход во внутренний сад. Хотя я множество раз проходил через эти ворота во время строительства, в этот раз ощущение у меня было совсем другое. Навстречу вышел Лобсан Самтэн, что-то шепнул и сунул мне в руки белый хадак. Теперь сомнений не оставалось: его брат желает меня видеть.

Я направился прямиком к проекционному залу, но, прежде чем успел туда войти, дверь распахнулась, и на пороге появился Живой Будда. Несмотря на удивление, я сообразил низко поклониться и вручить ему шарф. Он сам взял его в левую руку, а правой благословил меня порывистым жестом. Это было не церемониальное возложение рук, а скорее, выражение чувств мальчика, у которого исполнилось давнее желание и он не может сдержать эмоций. В зале, склонив головы, ждали трое личных наставников Божественного Правителя. Всех троих я хорошо знал и поэтому не мог не заметить, как холодно в этот раз они ответили на мое приветствие. Понятно, что они были крайне недовольны моим вторжением в их вотчину, но никогда бы не отважились открыто воспротивиться желанию Далай-ламы.

Юный правитель, наоборот, был в прекрасном расположении духа. Широко улыбаясь, он засыпал меня вопросами. Он выглядел как человек, много лет в одиночестве размышлявший над разнообразными проблемами и теперь наконец получивший возможность поговорить с кем-то, кто, может быть, способен разом разрешить все сомнения. Он даже не дал мне времени подумать над ответами, а сразу же подвел меня к проектору, чтобы я зарядил пленку, которую он так давно хотел посмотреть. Это был документальный фильм о капитуляции Японии. Наставников Далай-лама отослал в зрительный зал – они должны были изображать публику.

Наверное, я слишком долго и неуклюже возился с проектором, потому что юный правитель вдруг нетерпеливо отодвинул меня в сторону, взял пленку в руки и сам принялся за дело, причем казалось, что он в этом разбирается лучше меня. Он рассказал, что всю зиму в Потале занимался киноаппаратами, даже разобрал и собрал один проектор. Тогда я впервые заметил, что ему нравится доходить до сути вещей, ничего не принимая на веру. Позже это привело к тому, что я, как хороший отец, который не желает упасть в грязь лицом перед своим сыном, стал проводить вечера за подготовкой к разговору на полузабытые или вовсе новые для меня темы. Я старался к каждому вопросу подходить серьезно и всякий раз приводить научное обоснование, понимая, что рассказанное мной станет основой образования Далай-ламы и знаний о западном мире.

Уже при этой первой встрече меня поразили его технические способности. По-моему, это огромное достижение для четырнадцатилетнего мальчугана суметь безо всяких подсказок – инструкции по-английски он прочитать не мог – разобрать и вновь собрать проектор. Когда фильм пошел, он был просто счастлив и не мог нахвалиться на проделанную мной работу. Пока мы вместе сидели в проекторской и смотрели сквозь отверстия в стене фильм, он настолько был рад всему, что видел и слышал, что иногда вдруг хватал меня за руки и возбужденно сжимал их – так вел бы себя на его месте любой бойкий мальчик. Хотя он впервые в жизни общался с европейцем, он совсем не стеснялся и вел себя совершенно свободно. Перед тем как заправлять в проектор следующую пленку, он сунул мне в руки микрофон, чтобы я в него что-нибудь сказал. При этом он оглядывал через смотровые отверстия залитый электрическим светом зрительный зал, где на коврах сидели его учителя. Я понимал, что ему очень хочется увидеть, какие лица будут у почтенных наставников, когда из динамиков вдруг послышится голос. Но все же это были его учителя, и он относился к ним с большим уважением, хотя и был их правителем. Мне не хотелось портить ему удовольствие, и я попросил несуществующую публику не расходиться, потому что следующая лента посвящена интереснейшей теме – Тибету. Мальчик радостно засмеялся, взглянув на удивленные лица монахов, которых поразил мой легкий и веселый тон. Такие свободные от церемоний речи еще никто не произносил в присутствии Божественного Правителя, у которого от удовольствия засияли глаза.

Он поручил мне запустить одну из моих самодельных лент про Лхасу, а сам занялся пультом. Мне было не менее любопытно, чем ему, посмотреть этот фильм, ведь это был мой первый опыт в области кино. В общем, я остался доволен своей работой: недостатки, которые легко мог бы обнаружить специалист, не очень бросались в глаза. Это были мои съемки «малого» новогоднего праздника. Даже строгие наставники несколько оживились, узнав в мерцающих фигурах себя. Когда на экране появилось крупное изображение одного из министров, который во время церемонии прикорнул, раздался смех. Причем смеялись все очень добродушно, потому что каждому из зрителей самому не раз приходилось бороться со сном в подобных ситуациях. Но все же, видимо, в высшем обществе потом обсуждали то, что Далай-лама стал свидетелем слабости своего министра, и в дальнейшем, где бы я ни появлялся с камерой, все тотчас начинали позировать.

Конечно, больше всех ленты радовали самого Далай-ламу. Его обычно медленные и очень плавные движения приобрели мальчишескую живость, а каждую новую сцену он с восторгом комментировал. Позже я попросил у него посмотреть одну из тех лент, которые он отснял сам. Но он скромно ответил, что после увиденного не решается демонстрировать свои неумелые опыты. Но мне все же удалось его убедить – было страшно любопытно понять, что ему самому больше всего интересно при съемках. Впрочем, выбор у него был невелик. Он широким жестом заснял с крыши Поталы вид на долину Лхасы – но пейзаж слишком быстро пронесся мимо. Потом было еще несколько темноватых и сделанных с большим приближением изображений знатных людей верхом и караванов, идущих через Шо. Взятый крупным планом портрет его личного повара показывал, что ему хотелось бы снимать людей. Эта пленка была его самым первым фильмом, причем снимал он, не имея никаких инструкций и рекомендаций, изложенных в руководстве. Когда снова зажегся свет, Далай-лама попросил меня объявить в микрофон об окончании просмотра. Затем он открыл дверь в зрительный зал и сообщил наставникам, что они могут быть свободны, и отпустил их движением руки. Я снова удостоверился, что тибетский правитель вырос не марионеткой, а сильной личностью, способной ясно выражать свою волю.