Под сенью девушек в цвету - Марсель Пруст

Быть может, не простой случайностью объяснялось то, что все эти девушки, собравшиеся вместе, были так красивы; может быть, они (одна их манера держаться обличала в них дерзость, легкомыслие и жестокость), крайне чувствительные ко всему смешному и уродливому, неспособные прельститься ценностями умственного или духовного порядка, испытывали непроизвольное отвращение ко всем тем своим ровесницам, у которых склонность к задумчивости и чувствительности выражалась в робости, застенчивости, неловкости, в том, что они называли, должно быть, «антипатичными свойствами», держались в стороне от них и, напротив, дружили с теми, в ком их привлекало сочетание фации, ловкости и физического изящества, — единственная форма, в которой они могли представить себе пленительную прямоту характера и видеть залог веселого времяпрепровождения. Может быть, также класс, к которому они принадлежали и который я не мог точно определить, находился в той стадии своей эволюции, когда — благодаря ли богатству и досугу, или же благодаря новоприобретенным привычкам к спорту, распространенным даже в известной части народа, и к физической культуре, к которой пока еще не присоединилась культура умственная, — создалась определенная социальная среда, подобная тем гармоничным и плодовитым направлениям в скульптуре, которые еще не стремятся к передаче страдальческого выражения; эта среда вполне естественно и в изобилии производит на свет красивые тела с красивыми ногами и красивыми бедрами, с лицами здоровыми и спокойными, резвыми и лукавыми. И разве не были спокойным и благородным образцом человеческой красоты эти фигуры, которые я видел здесь, на фоне моря, точно статуи, озаряемые солнцем где-нибудь на берегах Греции?

Соединившись в эту ватагу, совершавшую теперь, подобно лучезарной комете, свой путь вдоль дамбы, они как будто считали, что окружающая их толпа состоит из существ иной породы, даже страдания которых не могли бы пробудить в них участия; они как будто не замечали ее, принуждали тех, кто останавливался на дороге, расступаться, как перед оставленной без управления машиной, от которой нельзя ожидать, что она станет щадить пешеходов, и, самое большее, переглядывались со смехом, если какой-нибудь старичок, существования которого они не признавали и соприкосновения с которым не желали допустить, спасаясь от них бегством, проделывал испуганные или гневные, но стремительные и смешные движения. В их презрении к тому, что находилось вне их кружка, не было ничего напускного, оно было совершенно искренним. Но при виде какого-нибудь препятствия они не могли отказать себе в удовольствии преодолеть его, перескочив с разбега или одним прыжком, потому что все они были полны той переливающейся через край молодости, расточать которую хочется так неудержимо, что даже тогда, когда тебе грустно или нездоровится, повинуясь скорее потребностям возраста, нежели расположению духа в данный момент, никогда не пропускаешь случая добросовестно проделать прыжок или пронестись по скользкому

месту, прерывая и разнообразя свою медленную походку (как Шопен самую меланхолическую фразу — грациозными отступлениями, где прихоть сочетается с виртуозностью). Жена старика-банкира, после долгих колебаний выбравшая для своего мужа место поудобнее, усадила его наконец на складном стуле, лицом к дамбе, у концертного павильона, где он был защищен от ветра и солнца. Убедившись, что ему удобно, она отошла от него, чтобы купить ему газету, чтением которой она собиралась его развлечь, — одна из тех кратких отлучек, в течение которых она оставляла его одного и которые никогда не продолжались больше пяти минут, но казались ей очень долгими, хотя она и прибегала к ним довольно часто, чтобы у старика-мужа, которого она окружала своими заботами, стараясь вместе с тем сделать их незаметными, создалось впечатление, будто он еще может жить так же, как все остальные, и не нуждается ни в чьем попечении. Концертная эстрада, возвышавшаяся над ним, представляла собой естественный и заманчивый трамплин, по направлению к которому и разбежалась безо всяких колебаний старшая из девушек; она перескочила через перепуганного старика, коснувшись его морской фуражки своими проворными ногами, к великому удовольствию остальных девушек, а особенно — двух зеленых глаз, сиявших на свежем, румяном личике и выразивших радостное восхищение этим поступком, смешанное, как мне показалось, с долей робости, стыдливой и храбрящейся робости, которой не было у других. «Вот бедный старикан, мне его жалко, он чуть не сдох», — хриплым голосом, тоном полуироническим, сказала одна из этих девушек. Они прошли еще несколько шагов, затем, не обращая внимания на то, что мешают прохожим, остановились посреди дороги на совещание, сбившись в плотную кучу неправильной формы, причудливую и пискливую, как стая птиц, собирающихся вместе, чтоб лететь; потом они возобновили свою медленную прогулку над морем, вдоль дамбы.

Теперь их пленительные черты уже не смешивались и стали отчетливы. Я разобрался в них и приурочил (вместо имен, которых я не знал) к высокой девушке, прыгнувшей через старика-банкира; к маленькой, чьи пухлые и розовые щеки, чьи зеленые глаза выделялись на фоне моря; к той, которая так резко отличалась от других смуглым цветом кожи и прямым носом; к девушке с лицом таким белым, как бывают яйца, и носиком, изогнутым, как у цыпленка, — одним из тех лиц, что иногда встречаются у очень молодых людей; к девушке высокой, закутанной в пелеринку (которая придавала ей такой бедный вид и так противоречила изяществу ее фигуры, что это несоответствие можно было объяснить лишь предположением, что родители ее были люди хорошего общества, считавшие ниже своего достоинства тягаться с курортной публикой Бальбека, наряжая своих детей, и потому совершенно равнодушные к тому, что их дочь будет разгуливать по пляжу в одежде слишком скромной, на взгляд мелких обывателей); к девушке, у которой были блестящие смеющиеся глаза, полные матовые щеки, а на лоб была надвинута черная шапочка «поло», и которая так развязно покачивала бедрами, подталкивая рукой свой велосипед, употребляла такие уличные словечки и так громко их выкрикивала, когда я поравнялся с нею, что, отказавшись от гипотезы, которую мне внушила пелерина ее подруги, я заключил, что все эти девушки принадлежат к той среде, которая посещает велодромы, и что, должно быть, это еще очень молодые любовницы велосипедистов-гонщиков. Во всяком случае, ни одно из моих предположений не допускало и мысли о том, чтоб они могли быть добродетельны. С первого же взгляда — по тому, как они, смеясь, переглядывались, по упорному взгляду девушки с матовыми щеками — я понял, что они недобродетельны. К тому же бабушка, охраняя меня, проявляла всегда слишком щепетильную бдительность, так что совокупность вещей, которых делать не следует, представлялась мне чем-то нераздельным, и я ни за что бы не поверил, чтобы девушек, не уважающих старость, могло вдруг остановить какое-нибудь сомнение, если бы дело шло об удовольствии более заманчивом, нежели возможность перепрыгнуть через восьмидесятилетнего старца.

Хотя теперь каждая из них определилась в моих глазах, все же этот разговор, который вели между собой их взгляды, оживленные чувством удовлетворения и духом товарищества и зажигавшиеся то любопытством, то вызывающим равнодушием, в зависимости от того, шла ли речь об одной из подруг или же о ком-нибудь из прохожих, а также сознание, что все они достаточно близки друг к другу и могут поэтому гулять всегда вместе, «своей компанией», устанавливали между их телами, свободными и обособленными, медленно двигающимися вперед, некую связь, невидимую, но гармоничную, обволакивая их одной и той же теплой дымкой, общей атмосферой, соединяя их в целое, настолько же однородное, насколько отлично оно было от остальной толпы, среди которой медленно развертывалось их шествие.