Блондинка. Том II - Джойс Кэрол Оутс

— Ты очень хорошая девочка, моя дорогая. Моя единственная, любимая!..

Гораздо меньше нравилось ему то (правда, он не говорил никому об этом ни слова), что Норма приобрела в читальне сайентистов на Пятой авеню целые горы специальной литературы, в том числе и сочинения Мэри Эдди Бейкер, а также подборку журналов под названием «На страже», где так называемые истинно верующие делились своим опытом молитв и чудодейственного исцеления. Будучи по природе рационалистом и человеком либеральных взглядов, к тому же наделенный присущим евреям стремлением к полемике, Драматург мог испытывать к подобной «религии» лишь презрение и от души надеялся, что Норма не станет всерьез воспринимать все эти идеи. Отнесется к сайентистской литературе легко, небрежно и бегло пролистает все эти книжки, как пролистывала словари, энциклопедии, старые книжки, каталоги семян, как перебирала одежду в шкафу — словно в поисках… но чего именно? Некоей абсолютной мудрости, которая могла бы пригодиться ее Ребенку?

Особенно умиляли его составляемые Нормой длиннейшие списки незнакомых слов, которые он находил в самых, казалось бы, неподходящих местах — в ванной, на краю треснувшей фаянсовой раковины, на холодильнике, на верхней ступеньке лестницы, ведущей в подвал. То были нелепые и совершенно архаичные слова, выведенные аккуратным почерком школьницы: obbligato, obcordate, obdurate, obeisance, obelisk, obelize[34]. («Я, Папочка, в отличие от тебя и твоих друзей средних школ не оканчивала! Уже не говоря о колледжах. А то, чем сейчас занимаюсь… ну, считай, что просто готовлюсь к выпускным экзаменам».) Мало того, она еще и стихи писала — просиживала, поджав ноги, долгими часами на подоконнике и строчила что-то в тетрадку. Но без ее разрешения взглянуть на эти стихи он не смел.

(Хотя ему было очень интересно, какие такие стихи могла писать его Норма, его совершенно неграмотная Магда!)

Его Норма, его Магда, его очаровательная жена. Синтетические волосы Мэрилин отросли у корней; оказалось, что настоящие волосы у нее светло-каштановые, с медовым оттенком да еще и вьющиеся. А эти ее роскошные груди с крупными сосками, набухшие в ожидании ребенка. А жар ее поцелуев, лихорадочно ласкающие все его тело нежные руки, ласкающие его, мужчину, отца ребенка. Они проникали и под одежду. Маленькая ручка щекотно, как мышка, заползала под рубашку. Потом спускалась ниже, к брюкам, а сама она в это время приникала к нему всем телом и целовала. «О, Папочка! О!..Она была его гейшей. («Видела их как-то в Токио, этих самых гейш. Классные девочки!»)

Она была его шиксой. (Само это слово звучало в ее устах дразняще и почти непристойно, к тому же она никак не могла научиться правильно его произносить. «Так вот за что ты меня любишь, да, Папочка? За то, что я — твоя маленькая беленькая шик-ста?»)

И он, ее муж, мужчина, чувствовал себя польщенным и потрясенным. Точно на него снизошло благословение Господне и одновременно — страх. Ибо с момента их первого, самого первого прикосновения с сексуальным оттенком, их самого первого настоящего поцелуя, он почувствовал в этой женщине превосходящую силу, неукротимое стремление «перетечь» в него. Она была его Нормой, его Магдой, его вдохновением и одновременно — чем-то гораздо большим!

И ее власть над ним была безмерна. Она могла оправдать его существование, как Драматурга и мужчины, она же могла разрушить его.

Однажды утром, уже где-то в конце июня, — три идиллические недели, прожитые ими в «Капитанском доме», пролетели незаметно, как сон, — Драматург спустился вниз раньше обычного, на рассвете. Разбудили его раскаты грома, сотрясавшие дом. Правда, гроза проходила стороной и бушевала всего несколько минут; вот окна дома вновь осветились ярким блеском, исходившим от океанских волн, над которыми из туч показалось утреннее солнце. Нормы в постели уже не было. Лишь простыни хранили запах ее духов. Да на подушке блестели один-два светлых волоска. Беременность вызывала у нее сонливость, она могла заснуть в самое неподходящее время и моментально, как котенок, на том месте, где сон застиг ее. Но на рассвете всегда просыпалась или даже еще раньше, когда за окном начинали петь первые птицы. Ее будили движения ребенка.

— Знаешь что? Оказывается, наш малыш проголодался. Хочет, чтобы его мамочка поела.

Драматург спустился на первый этаж старого дома. Босые ноги бесшумно ступали по деревянному полу.

— Дорогая, где ты? — Человек сугубо городской, привыкший к загрязненному выхлопными газами воздуху и нестихаемому уличному шуму Манхэттена, он с наслаждением и какой-то даже радостью собственника вдыхал свежий и прохладный морской воздух. Атлантический океан! Его океан. Он был первым из мужчин (во всяком случае, ему хотелось верить в это), кто показал Норме Атлантику. И уж определенно был первым, кто сопровождал ее в плавании через Атлантический океан, в Англию. Да разве не сама она шептала ему много раз в самые интимные моменты, прижавшись к его лицу мокрой от слез щекой: О, Папочка! До тебя я была просто никем. Еще и на свет не родилась!..

Однако где же Норма? Он задержался в гостиной, узкой продолговатой комнате с неровным полом, смотрел из окна на расчищающееся от облаков небо. Какое, наверное, мощное впечатление производило на первобытного человека это зрелище. Казалось, что из-за туч вот-вот появится божество, явит себя человеку во всей красе. Небо на рассвете, на берегу океана. Ослепительные отблески восходящего солнца. Огненные, золотистые, они постепенно меркли к северо-востоку, где над горизонтом вздымались синюшные нагромождения грозовых туч. Но сама гроза обошла их стороной. И темные тучи понемногу рассеивались. Интересно, подумал Драматург, понравилось бы Норме это зрелище. И вдруг ощутил прилив гордости — оттого, что он, ее муж, может дарить ей такие подарки. Сама Норма, похоже, никогда не знала, куда ей хочется поехать и что повидать. Нет, на Манхэтгене такого утреннего неба не увидишь. И в Рэвее, штат Нью-Джерси, — тоже, даже в детстве не видел он ничего подобного. Через забрызганные каплями дождя стекла в гостиную проникали первые солнечные лучи, играли на стенах, оклеенных обоями, испещряя их красноватыми бликами и завитками. Как будто язычки пламени плясали сейчас на этих стенах. Словно свет была сама жизнь. Старинные дедовские часы резного красного дерева — единственные, которые удалось пробудить к жизни Норме, — тихонько и равномерно тикали, тускло поблескивающий, отливающий золотом маятник неспешно раскачивался. «Капитанский дом» напоминал плывущий по травянисто-зеленому морю корабль, и Драматург, типичный горожанин, был его капитаном. Привел свою семью в безопасную гавань. Наконец-то!

Так думал в невинном мужском своем тщеславии Драматург. Так думал он, ослепленный надеждой. И на секунду ему показалось, будто он, пронзив непроглядно темные слои времени, вдруг ощутил неразрывную свою связь с целыми поколениями людей, живших здесь до него, такими же отцами и мужьями, как он.

— Норма, дорогая, ты где?