Век Наполеона. Реконструкция эпохи - Сергей Тепляков

Мысль о том, что Москва обречена, до тех пор неосознаваемая, поражала человека разом, как пуля. Тысячи москвичей устремились из города кто в чем, кто как. Старшина Английского клуба Нелединский еще утром 2 сентября не предполагал, что Москва будет брошена: ехавши по улице на извозчике, он вдруг увидел уходящие русские войска и, даже не заезжая домой, велел извозчику гнать вон из города – так и спасся.

Примерно так же – позднее позднего – пустилась в путь Наталья Зубова, дочь великого полководца Александра Суворова, 37-летняя мать шестерых детей. Уже в пути обоз остановили французы. Однако это был 1812 год: узнав, что перед ними дочь Суворова, патруль, согласно легенде, отдал ей честь и проводил до русских аванпостов.

Были и «прособиравшиеся» – в числе их семья Александра Герцена, спустя время будто бы своим «Колоколом» разбудившего декабристов. В «Былом и думах» Герцен писал со слов своей няни Веры Артамоновны: «Папенька-то ваш, знаете какой, – все в долгой ящик откладывает; собирался, собирался, да вот и собрался! Все говорили: пора ехать, чего ждать, почитай, в городе никого не оставалось. Нет, все с Павлом Ивановичем переговаривают, как вместе ехать, то тот не готов, то другой. Наконец-таки мы уложились, и коляска была готова; господа сели завтракать, вдруг наш кухмист взошел в столовую такой бледный да и докладывает: «Неприятель в Драгомиловскую заставу вступил!», – так у нас у всех сердце и опустилось, сила, мол, крестная с нами! Все переполошилось; пока мы суетились да ахали, смотрим – а по улице скачут драгуны в таких касках и с лошадиным хвостом сзади. Заставы все заперли, вот ваш папенька и остался у праздника, да и вы с ним; вас кормилица Дарья тогда еще грудью кормила, такие были тщедушные да слабые».

Вместе с семейством Герцена в городе осталось по разным оценкам до 20 тысяч человек. Это были торговцы-евреи, прислуга, имевшая приказ хозяев оберегать добро, разный народ, которому некуда было идти и особо нечего было спасать. Пишут, что в Кремле французы встретили вступивший в Москву и разминувшийся с армией новосформированный полк – он разбежался. Осталось большое число раненых – Ростопчин пишет «полторы тысячи», другие – до двадцати тысяч. Было еще немалое количество отставших русских солдат, офицеры полиции, оставленные для наблюдения за неприятелем, и наверняка какое-то количество людей, главным побуждением которых было увидеть вблизи и во всех подробностях завораживающее зрелище крушения мира.

Сдача Москвы для русских людей была делом непредставимым, запредельным, как реагировать на это, никто не знал. Как всегда, от великого до смешного было рукой подать. Московский полицмейстер, по воспоминаниям Николая Тургенева (дальний родственник Тургенева-писателя), оставляя город, послал царю донесение. Обращаясь к императору, чиновник по протоколу не мог написать «имею честь сообщить», а должен был всякий раз упоминать, какое его по этому поводу постигло счастье. Поэтому рапорт начинался словами: «Имею счастье известить Ваше Величество, что французы заняли Москву…»

Пишут, что император, получив первое сообщение о том, что Москва оставлена французам, заперся в кабинете на всю ночь, а утром вышел седым…

Утром 2 сентября Великая Армия увидела Москву. Сержант гвардии Бургонь (впервые его воспоминания были опубликованы в России в 1898 году, я же цитирую его по изданию «Правда-пресс», Москва, 2005 год) увидел русскую столицу с Поклонной горы около двух часов дня: «Был прекрасный летний день; солнце играло на куполах, колокольнях, раззолоченных дворцах.

Многие виденные мною столицы – Париж, Берлин, Варшава, Вена и Мадрид – произвели на меня впечатление заурядное; здесь же другое дело: в этом зрелище для меня, как и для всех других, заключалось что-то магическое…».

В 3.30 пополудни гвардия вступила в Москву. Еще в предместье на гвардейцев кинулись какие-то люди с вилами, ружьями и пиками. Бургоню запомнился старик «в овчинном полушубке, стянутом ремнем, длинные седые волосы развевались у него по плечам, густая белая борода спускалась по пояс», который с вилами бросился на тамбур-мажора, посчитав его из-за позументов и галунов «чем-то вроде генерала». Гвардейцы отобрали у старика его оружие, а его самого сбросили с моста. «Далее нам встретились и другие русские, стрелявшие в нас; но так как они никого не ранили, то и у них просто вырывали ружья, разбивали, а потом спроваживали ударами приклада под зад».

Примерно с таким же сопротивлением столкнулся вступивший в город в два часа дня Висленский легион: «У одного дома раздался громкий крик. Рослый парень в праздничном синем кафтане, порядком подвыпивший – это был второй виденный мною москвич – вышел из запертого дома и хотел пробраться через улицу в другой дом. Не говоря ни слова, он раздвинул солдат, наполнявших улицу. Так как перед вступлением в город строжайше приказано было людям обращаться с обывателями ласково, то они промолчали; но когда разгулявшийся детина слишком невежливо затронул офицера, последний выругал его и погрозил ему шпагою; тогда и солдаты накинулись на москвича. А москвич и ухом не повел; он только сбросил с себя кафтан, обнажил свою грудь и закричал: «Ну, сажай холодное железо в русскую грудь!» Эта выходка озадачила всех; никто не вымолвил ни слова. Мужик как ни в чем ни бывало пошел дальше, отворил ворота в небольшой домик и тщательно запер их засовом, как мы могли расслышать явственно», – записал офицер легиона Брандт.

Куанье, который был послан в Москву с депешей для Мюрата, пишет о более серьезном эпизоде: «нас встретил град пуль из окон арсенала. Мы повернули назад, двери арсенала были открыты настежь, на первом и на втором этажах было полно пьяных солдат и крестьян. Началась бойня; те, кому удалось бежать, скрылись в церкви».

Уже тогда французов удивила пустота на улицах. «Не было видно ни души, даже ни одной женщины, – удивленно пишет Бургонь, – и некому было слушать музыку, игравшую «Победа за нами!». Гвардейцы решили, что москвичи, робея, подсматривают через щелки ставен.

Час гвардейцы шли по Москве до Кремля, однако перед ним повернули влево и вышли к дому, который Бургонь называет «губернаторский» (скорее всего, это был не дом Ростопчина на Лубянке, а построенная Матвеем Казаковым резиденция генерал-губернаторов, нынешнее здание Моссовета на Тверской, 13. Тогда дом был трехэтажным, еще два этажа надстроили в 1944–1946 годах, чтобы здание не потерялось на фоне соседних многоэтажек. В доме же Ростопчина на Лубянке разместился генерал-адъютант Лористон). Несмотря на приказ никуда ни под каким видом не отлучаться, солдаты тотчас же бросились окрест в поисках провианта, и скоро вино, водка, варенье и сахар были у них в изобилии.

«Час спустя после нашего прибытия начался пожар», – отмечает Бургонь. Значит, первый огонь полыхнул в Москве около шести вечера 2 сентября. В семь загорелось за «губернаторским» домом, а отправившийся туда патруль был обстрелян и вступил в настоящий бой с девятью русскими. Вряд ли это заняло много времени, но когда патрульные, в числе которых был и Бургонь, решили вернуться к полку, оказалось, что пройти прежней дорогой невозможно – «пламя справа и слева образовало сплошной свод». Только в два часа ночи патруль Бургоня выбрался к полку, дав по городу круг – за это время к патрулю прибились другие солдаты, а также две русские актрисы с 12-летним мальчиком.