Ничего, кроме нас - Дуглас Кеннеди

— В Штаты я не вернусь ни за что. И еще… я больше не хочу видеть нашего братца. Никогда.

— Но Адам не имеет никакого отношения к смерти Валентины.

— Он работает на папу… на них… И наверняка, я нисколько не сомневаюсь, он работает в Конторе.

— А если даже и работает? — Я постаралась не давать воли раздражению. — Это так важно? Разве это Адам в ответе за все, что произошло? Его не было в том самолете, он не выкидывал орущих людей навстречу гибели…

— Ладно, ладно, согласен, я перегибаю палку, рассуждаю как ханжа.

— Не без того. Но понять тебя можно… Такой кошмар даром никому не проходит… Мама хоть знает, где ты?

— Я отправил ей телеграмму, как только прилетел в Париж. Впрочем, я уверен, отец ей уже сообщил, что вытащил меня живым. Я даже подозревал, что она понесется в Ла-Гуардиа[89] и будет встречать меня. Поэтому в Майами на пересадке поменял билет на другой рейс, тоже до Нью-Йорка, но с посадкой в аэропорту Кеннеди. Боялся столкнуться с ней лицом к лицу.

Мне трудно было даже представить себе волнение, тревогу и страх мамы, когда она узнала, что ее сын-первенец арестован чилийской хунтой. Убегать от нее, как это сделал Питер, особенно после того, как папа спас ему жизнь, показалось мне поступком очень неправильным… и, честно говоря, довольно трусливым. Мог бы провести с мамой в Олд-Гринвиче хоть пару дней, дать ей почувствовать свою нужность, уделить немного времени. Или это говорила во мне моя собственная вина? За то, что с тех пор, как пересекла Атлантику, я почти не контактировала с мамой, за то, что хотела отгородиться от нее стеной повыше…

— Я тебя не сужу, поступай, как знаешь, но все же мне кажется, что ты должен извиниться перед мамой… хотя бы по телефону.

— На днях я ей написал, но сделал все для того, чтобы она не узнала названия моей гостиницы. Не хочу, чтобы папа меня искал. Останусь невидимкой.

— Значит, когда я буду с ней говорить…

— Скажи просто, что говорила со мной по телефону, и не более того, но не выдавай мой парижский адрес.

Новая ложь. И снова секреты.

— Я скажу маме, что мы виделись, — твердо заявила я. — По той простой причине, что она, наверное, с ума сходит, день и ночь думая о том, как ты перенес тюрьму и в каком ты сейчас состоянии.

На следующее утро — в наш последний день вместе — мы старались не касаться чилийской темы и всего с ней связанного. Питеру хотелось побольше узнать об Ирландии. Он говорил, что я должна отважиться на поездку в Белфаст, чтобы самой узнать, так ли там все скверно, как пишут у нас. Дневным рейсом я должна была вылетать обратно в Дублин. Я уже успела соскучиться по его особой атмосфере.

Выйдя из гостиницы, мы обнялись. Питер выглядел очень расстроенным.

— Мне без тебя будет одиноко — как было до твоего появления.

— Тебе надо больше общаться, знакомиться с людьми, — посоветовала я.

— Сейчас для этого не самый подходящий момент.

Я не настаивала. Мы долго стояли в обнимку с братом перед фасадом нашей обшарпанной гостиницы. Я взяла с него обещание не поддаваться отчаянию, а если покажется, что силы на исходе, запрыгнуть в самолет и примчаться ко мне. Он должен научиться прощать себя. Еще я сказала, что люблю его. А потом настало время мне вернуться к своей ирландской жизни.

Две ночи спустя после моего возвращения в Дублин я проснулась среди ночи, разбуженная голосами в вестибюле.

— Называешь себя радикалкой? — кричал Шон. — Да ты просто долбаная аферистка!

— А ты просто занудный жирный мудозвон с маленьким хером, — не осталась в долгу Карли.

Это были самые добрые слова из всего, сказанного ими. Я взглянула на прикроватные часы. 2:08 ночи. Замечательно. Тем более что в девять утра у меня была лекция, а я все никак не могла опомниться от того, что узнала в выходные.

Пока Карли продолжала свои излияния, теперь называя Шона «полудурком, рядом с которым талант и не ночевал», я невольно думала: Ты понятия не имеешь, что пережил мой брат, через что ему пришлось пройти. А если бы он сдал тебя чилийским властям, сейчас ты была бы в международном списке особо опасных беглых преступников, за тобой гонялся бы Интерпол… Ты обязана ему своей свободой. И что же? Ты разгуливаешь по Дублину, ненавидя всех вокруг, наговариваешь на других, вешаешь на них жуткие обвинения, а себя, собственную злобу и отвратительные поступки оправдываешь тем, что когда-то стала жертвой насилия. Да ты сама стала такой же, как те подонки, которые тебя травили, даже их ухудшенной версией.

На другой день, подходя в обеденное время к студенческой столовой в Тринити, я издали услышала голос — кто-то громогласно заявлял о необходимости создания в Ирландии радикального государства рабочих, о том, что пора покончить с властью корпораций и разрушить эксплуататорские структуры правящего класса. Этот голос был мне хорошо знаком.

— Прямо сейчас, в эту самую, блин, гребаную минуту, американские империалисты разрушают вьетнамские деревни и города. Прямо сейчас американские империалисты расползаются по всему земному шару. Они знают, что потребительство — форма социального и геополитического контроля…

Я подошла к ступеням здания и посмотрела на Карли. Она меня увидела. И ее лицо мимолетно озарилось мстительной усмешечкой.

— Прямо сейчас американские империалисты заново прибирают к рукам чилийские медные рудники и поддерживают кровавую хунту, которая уничтожает борцов за свободу и эксплуатирует пролетариат.

Я уже повернулась к Карли спиной, собираясь уйти, когда раздался второй знакомый голос:

— Удивлен, что ты не стоишь там, наверху, и не выкрикиваешь радикальные лозунги, вроде «ПВСС!».

Оглянувшись, я оказалась лицом к лицу с Киараном Киггом. Как всегда, с трехдневной щетиной на щеках, в своем обычном твидовом пиджаке и черной водолазке. Он оглядел меня с ног до головы. Его интерес был мне приятен.

— Что еще за ПВСС? — спросила я.

— Пролетарии всех стран соединяйтесь! Обычное дерьмо, которые вечно выкрикивают эти псевдомарксисты. Ты с ней знакома? Не так уж часто американцы ездят по мозгам именно с левацкой темой.

— Мы были друзьями. Но теперь не общаемся.

— Из-за этой ее безумной коммунистической трепотни?

— Из-за того, что я больше не хочу иметь ее в друзьях.

— Суровый приговор.

— Так и есть.

— Может, посвятишь меня в подробности за пинтой пива?

— Не хочу ни с кем обсуждать эту тему.

— Понял. Но как насчет пива?

Вечером того же дня, когда