Чужие сны и другие истории - Джон Ирвинг

Да, это рождественская история, но прежде всего — это история-предостережение. Мы и есть труп, чье лицо закрыто простыней; мы не осмеливаемся откинуть простыню, боясь увидеть на убогой кровати самих себя. («О Смерть, Смерть, холодная, жестокая, неумолимая Смерть! Воздвигни здесь свой престол и окружи себя всеми ужасами, коими ты повелеваешь, ибо здесь твои владения!») Да, это рождественская история и потому у нее счастливый конец. Но, памятуя слова призрака Марли, сказанные Скруджу, это предостерегающая история. Нам нужно срочно учиться вниманию и заботе к окружающим людям, иначе… Мы должны научиться любить друг друга, или же нас ждет смерть в полном одиночестве.

Многие из нас видели столько постановок и экранизаций «Рождественской песни», что, казалось бы, изучили ее содержание вдоль и поперек. Но когда вы в последний раз читали диккенсовские строки? Каждое Рождество обрушивает на нас новый вариант «Песни». Нам бы еще повезло, если бы единственной экранизацией, которую мы посмотрели, был фильм с замечательным Алистером Симом. А так… в один год мы морщимся от слащавого опуса в жанре вестерна, где седовласый латифундист Скрудж скучно издевается над своими коровами. На следующий — Малютка Тим ковыляет по улицам Бронкса или Бруклина, а старина Эбенизер превращается в неумолимого домовладельца, которому принадлежат местные трущобы. Через несколько лет я достаточно постарею, чтобы самому играть Скруджа в одном из бесчисленных любительских спектаклей, которые каждую зиму оживляют (а на самом деле портят) «Рождественскую песнь». Лучше оставить в стороне все эти переслащенные потуги и перечитать оригинал. А может — прочитать впервые.

Возможно, вас удивит, что настоящий, диккенсовский Скрудж ни разу не встречался и не говорил с Малюткой Тимом. Как странно! В телевизионных постановках их разговор — любимейший эпизод. Удивитесь вы и тому, что в эпилоге Диккенс, предчувствуя своих будущих клеветников и очернителей, пишет: «Кое-кто посмеивался над этим превращением, но Скрудж не обращал на них внимания — смейтесь на здоровье! Он был достаточно умен и знал, что так уж устроен мир, — всегда найдутся люди, готовые подвергнуть осмеянию доброе дело. Он понимал, что те, кто смеется, — слепы, и думал: пусть себе смеются, лишь бы не плакали! На сердце у него было весело и легко, и для него этого было вполне довольно».

«Больше он уже никогда не водил компанию с духами», — добавляет автор в завершающем абзаце.

По иронии судьбы, успех «Рождественской песни» пробудил в некоторых людях такую бесстыдную алчность, что она понравилась бы только прежнему Эбенизеру Скруджу. Диккенсу было не привыкать к плагиату. Он уже знал о существовании «Посмертных записок Пиквикианского клуба», «Никеласа Никльберри» и даже «Оливера Твисса». Но перелицовки «Рождественской песни» были более наглыми и оскорбительными. В еженедельнике «Париз иллюминейтед лайбрери» плагиат диккенсовской повести сопровождался беспардонным заявлением, что он якобы «повторно создан на основе оригинала Чарльза Диккенса». Диккенс попытался остановить публикацию, издатели-пираты выразили недоумение: когда они «повторно создавали» «Лавку древностей» и «Барнеби Раджа», он не возражал. Более того, они бахвалились тем, что «улучшили» текст «Рождественской песни». Среди их «улучшений» была и песенка Малютки Тима.

Диккенс затеял судебную тяжбу, которую проиграл. Процесс обошелся ему в семьсот фунтов, и это был горестный удар. В «Рождественской песни» он обличал алчность и призывал к искуплению вины, а в суде с писателем обращались так, будто «он не жертва, а преступник». Только читатели оставались по-прежнему ему верны.

Обращаясь к своим читателям, Чарльз Диккенс называл себя «их верным другом и слугой». Свое предисловие к изданию тысяча восемьсот сорок третьего года он сопроводил щедрым благопожеланием, выражая надежды, обращенные к его «книжечке о призраках» и читателям: «Пусть эта история витает над их домами, даря им радость». Через полторы сотни лет после создания «Рождественской песни» она продолжает витать над многими домами, в том числе и над палаткой индийского цирка. И везде она продолжает дарить радость.

А самый известный в литературе маленький калека продолжает вызывать сострадание в сердцах. «Раздался стук маленького проворного костыля», — писал Диккенс. Мы и сегодня отчетливо слышим, как Малютка Тим проворно стучит по полу своим маленьким костылем.

Несколько фрагментов этого «Предисловия» вошли в мое эссе «В защиту сентиментальности», опубликованное двадцать пятого ноября тысяча девятьсот семьдесят девятого года в «Нью-Йорк таймс бук ревью». Однако в том эссе отчетливее прослеживается начало моего предисловия к «Большим надеждам», нежели этого предисловия. Я с нескрываемым удивлением наблюдаю, как множество читателей соотносят Диккенса (и его надежды на лучшее) с Рождеством. Читая «Рождественскую песнь», мы рукоплещем диккенсовской доброте, щедрости, вере в наше чувство собственного достоинства. Но стоит пройти Рождеству, и эти же диккенсовские качества заставляют нас обвинять писателя в сентиментальности. Между тем все то, о чем Диккенс писал в «Рождественской песни», можно найти и в других его романах. Но сегодня Диккенса в мире любят именно за «Рождественскую песнь», тогда как «другие его романы» читаются не столь широко.

Мое предисловие к «Рождественской песни» (в несколько ином виде) было напечатано двадцать четвертого декабря тысяча девятьсот девяносто третьего года в «Глоб энд мейл» под заголовком «Их верный друг и слуга»; в его нынешнем виде оно печаталось как предисловие к диккенсовской повести, изданной «Модерн лайбрери» в девяносто пятом году.

Более ста пятидесяти лет назад Диккенс впервые выступил с публичным чтением «Рождественской песни». Это было на третий день Рождества. Собралось две тысячи человек, слушавших писателя с большим вниманием и часто прерывавших чтение аплодисментами. Чтение продолжалось три часа. В дальнейшем Диккенс еще не раз публично читал «Рождественскую песнь», но сокращал чтение до двух часов. После успеха первого выступления, через три дня он снова читал «Рождественскую песнь». Теперь его слушали уже две с половиной тысячи человек, в основном — трудящийся люд. Диккенс обратился к ним с просьбой, чтобы они и впредь приходили на его чтения. Он всегда считал простых людей своими лучшими слушателями.

«Они ничего не упускали, все правильно понимали, внимательно следили за сюжетом, смеялись и плакали, — пишет Диккенс, — и [они] вдохновили меня до такой степени, что я чувствовал: еще немного, и мы все во плоти вознесемся на небеса». Читаешь эти слова и жалеешь, что тебя там не было.

Диккенс настаивал, чтобы стоимость экземпляра «Рождественской песни» не поднималась выше пяти шиллингов — он заботился о доступности своей повести для возможно более широкой читательской аудитории. Как видим, здесь его беспокойство оказалось напрасным.

В творчестве Гюнтера Грасса и поныне сохраняется юношеская неугомонность и порывистость. Сам он поражает отсутствием самоуспокоенности и всплесками энергии. Думаю, в тысяча девятьсот пятьдесят восьмом году все эти качества понравились немецким писателям из «Группы 47», присудившим Грассу премию за его первый роман «Жестяной барабан». За двадцать с лишним лет, прошедших со времени публикации, Грасс не превзошел своего первенца. «Die Blechtrommel», как он называется по-немецки, по-прежнему остается величайшим романом ныне здравствующего автора. В дальнейшем Грасс написал более четырнадцати книг, однако все они уступают «Жестяному барабану». Но что важнее — писатель не ограничился попытками превзойти свой первый роман. Он позволил себе смотреть на мир глазами пытливого человека, странствующего по свету. В свои пятьдесят четыре он сохранил стиль, с которым вошел в литературу, сохранил узнаваемость писательского языка. А когда Грасс написал «Жестяной барабан», ему был всего тридцать один год.