В движении. История жизни - Оливер Сакс

Там, где дело касается восприятия объектов, любил говорить Эдельман, мир не открывается нам с уже готовыми «этикетками», он «еще не разложен на конкретные объекты». Восприятие мы осуществляем на основе той категоризации, которую сами же и создаем. «Каждый акт восприятия – это акт творческого конструирования», – утверждал Эдельман. Существуя в мире, с помощью органов чувств мы отбираем образчики его фактуры и на их основе конструируем в нашем мозге различные карты. Затем, используя приобретаемый опыт, мы избирательно усиливаем и уточняем эти карты, соотносящиеся с определенными успешными актами восприятия – успешными в том смысле, что они показывают свою максимальную полезность и надежность в конструировании «реальности».

Здесь Эдельман говорит о дальнейшей интегративной деятельности, свойственной более сложным нейронным системам; эту деятельность он именует «циркуляционной сигнальной активностью». С его точки зрения, восприятие стула, например, зависит поначалу от синхронизации активированных нейронных групп, которые формируют «карту», и дальнейшей синхронизации целого ряда рассредоточенных карт в зрительном отделе коры головного мозга, отвечающих за восприятие различных визуальных составляющих стула (размер, форма, цвет, наличие ножек, отношение к прочим видам предназначенной для сидения мебели – креслам, креслам-качалкам, детским стульчикам и т. д.). Совершая эти действия, мозг приходит к богатой и гибкой перцептивной модели «стулости», которая позволяет человеку мгновенно опознавать разнообразные конкретные стулья как стулья. Этот перцептивный генерализированный образ динамичен, а потому может постоянно совершенствоваться, и это совершенствование зависит от активного и постоянного соотнесения и гармонизации бесконечного множества деталей.

Подобная соотносимость и синхронизация нейронной активности в подчас отдаленных друг от друга областях мозга возможна благодаря наличию эффективной многосторонней связи между «картами» мозга, обеспечиваемой миллионами нервных волокон. Прикосновение к стулу как стимул может активировать один набор карт, лицезрение стула – другой.

Циркуляционная сигнальная активность имеет место в пространстве, объединяющем эти наборы карт, и является частью процесса восприятия стула.

Центральная задача мозга – категоризация, и циркуляционная сигнальная активность позволяет мозгу категоризировать уже созданные им же категории, чтобы потом их рекатегоризировать, и так далее. Данный процесс является началом ведущей все выше и выше широкой дороги, которая выводит нас к самым верхним уровням мысли и сознания.

Циркуляционную сигнальную активность можно сравнить с деятельностью некой нейронной «Организации объединенных наций», в которой одновременно выступают десятки ораторов, постоянно включающие в свои выступления поступающие из внешнего мира новые сведения. Организация же сводит все это в более широкую картину, сопоставляя и интегрируя и эти голоса, и всю поступающую информацию.

Эдельман, который когда-то собирался стать концертирующим скрипачом, также широко использовал музыкальные метафоры. В интервью, данном радиостанции Би-би-си, он сказал:

Представьте сотни тысяч проводов, которые самыми разными способами соединяют четверых музыкантов струнного квартета, и, хотя музыканты не говорят между собой, по этим проводам в разные стороны идут скрытые сигналы (что будет похоже на реальное невербальное взаимодействие между музыкантами), позволяющие звукам, которые производят члены квартета своими инструментами, литься гармонично и согласно. Именно так, благодаря механизмам циркуляционной активности, работают карты мозга.

Музыканты связаны в единое целое. Каждый из музыкантов, интерпретируя музыку по-своему, постоянно корректирует свою интерпретацию, которая, в свою очередь, подвергается коррекции со стороны коллег по квартету. Не существует конечной или «модельной» интерпретации; музыка создается содружеством музыкантов, и каждое исполнение уникально. Такова картина мозга, созданная Эдельманом. Мозг – это оркестр, ансамбль. Не имея дирижера, он тем не менее создает свою собственную музыку.

Возвращаясь в отель после обеда с Джерри, я пребывал в состоянии восторга. Луна над рекой Арно казалась мне прекраснейшим в мире явлением. Мне представлялось, что я был наконец освобожден из десятилетнего плена эпистемологического отчаяния; из мира, где царили неглубокие и совершенно нерелевантные компьютерные аналогии, я попал в мир, полный богатого, связанного с биологическими структурами смысла, который отлично соотносился с реальностью мозга и сознания. Теория Эдельмана была первой действительно универсальной теорией мозга и сознания, первой биологически фундированной теорией индивидуальности и автономной неповторимости человека.

Я шел и думал: «Слава богу, что я дожил до появления этой теории». Вероятно, так чувствовали себя многие люди в 1859 году, когда вышло в свет дарвиновское «Происхождение видов». Идея естественного отбора поражала, но, если поразмыслить, она была вполне очевидной. И я сказал себе: «Каким глупцом я был, что не придумал этого сам!» – так же, как, вероятно, и Томас Хаксли, прочитав «Происхождение». Все стало ясно и очевидно – и совершенно неожиданно.

Через несколько недель после возвращения из Флоренции мне было дано еще одно прозрение, правда, невероятно-комического плана. Я ехал к озеру Джефферсон через пышно-зеленую местность округа Салливан, наслаждаясь видом безмятежных полей, пересеченных полосами кустарника, когда увидел корову. Но это была не обычная корова! Это была корова, измененная моим новым, сформированным под влиянием Эдельмана видением животного мира, корова, чей мозг постоянно занимался картированием всех актов восприятия и движения, корова, чье внутреннее бытие состояло из процедур категоризации и картирования, в чьем мозге мерцали нейронные группы, сообщающиеся на огромной скорости; это была «эдельманова корова», заполненная чудесным светом первичных форм сознания. И я подумал: «Какое удивительное животное! Никогда не видел коровы в таком свете!»

Естественный отбор мог показать мне, как появились коровы вообще – как вид, но нейронный дарвинизм был необходим для понимания, что это такое – быть определенной, уникальной коровой. Стать именно этой неповторимой коровой ей помог ее опыт, на основе которого мозг выбирал определенные нейронные группы и усиливал их активность.

Млекопитающие, птицы и некоторые рептилии, как полагал Эдельман, имеют «первичное сознание», то есть способность создавать ментальные сцены, позволяющие животному адаптироваться в сложной изменяющейся среде. Это приобретение, как считал Эдельман, было обусловлено появлением в некий «трансцендентальный момент» эволюции новой нейронной цепи, которая обеспечила массивные, параллельные и многосторонние связи между нейронными картами, равно как и между постоянно протекающими процедурами картирования, интегрирования нового опыта и рекатегоризации категорий.

В некий второй трансцендентальный момент эволюции, по теории Эдельмана, на основе более совершенных форм циркуляционной сигнальной активности стало возможным развитие у человека (и, вероятно, у некоторых других видов, включая приматов и дельфинов) «сознания более высокого порядка». Этот тип сознания несет в себе беспрецедентные возможности генерализации и рефлексии, различения прошлого и будущего. С ним, наконец, явились самосознание и идентификация себя в мире.