Ключи Коростеля. Ключ от Дерева - Сергей Челяев

– А где Янку? – послышалось из раскрытой двери добродушное гудение дядьки Юриса.

– Я здесь, – преувеличенно бодрым голосом откликнулся Коростель и, захватив остатки посуды с садового столика, пошел в дом. В саду оживились притихшие было от близости людей пичуги, прошелестел вечерний ветерок, и только в боковом окне дома неподвижно застыла тетка Гражина. Она все видела и теперь молча смотрела на садовый столик, задумчиво теребя краешек расшитого цветами черного платка, наброшенного на острые, худые плечи.

Хлебосолы Паукштисы были отменные, и Яну даже пришлось тайком ослабить ремень на штанах – уж больно сытные были картофельные блины. Уже порядком отвыкший от домашней пищи, Коростель быстро наелся и отяжелел. Когда пришла пора прощаться, Руте срочно понадобилось забежать к знакомым, и Ян вызвался проводить девушку, а Юрис и Гражина взяли с Коростеля обещание непременно зайти к ним утром, прежде чем он с товарищами покинет морской форпост. Хозяин многозначительно намекнул, что его жена позаботится о том, чтобы их вещевые мешки не были пусты, и от себя пообещал доброго яблочного вина, которое он упорно называл сидром. Коростель сердечно поблагодарил гостеприимных земляков, и они с Рутой отправились в город.

Девушка не подавала виду о том, что произошло в саду, но упорно выспрашивала Яна о том, куда он идет, с кем и зачем. Не ожидавший такого напора и живейшего интереса с ее стороны Ян поначалу отнекивался и отшучивался, однако затем искренняя симпатия к девушке и в немалой степени выпитое вино развязали ему язык, и он в общих чертах рассказал Руте о том, куда он идет с друидами, благоразумно опуская, впрочем, наиболее невероятные подробности их путешествия. Рута слушала внимательно, не перебивая, а в тех местах, где Коростель особенно путался, стараясь оградить девушку от магической неразберихи и примеров удивительного волшебства, которое открыли в его нынешней жизни друиды, качала головой и принималась выспрашивать его, дергая за ниточки его повествования с других сторон. Коростелю почему-то даже начало казаться, что Рута поверила бы всему, что с ним произошло за эту весну и лето, но он боялся породить в ее душе страх и смятение от того, что такой привычный ей мир в уютном доме с заботливыми родителями в ярком и шумном приморском городе окажется всего лишь внешней оболочкой, тоненькой, хотя и яркой кожицей, под которой скрывается странный и на вид не очень-то и съедобный плод, который откуда ни возьмись вдруг вылез из земли на огороде, заслонив собой привычную зелень лета. С другой стороны, Коростель вдруг почувствовал, что тот кусок жизни между их детскими играми и его нынешним странным бытием словно испарился и будто бы совсем не было того времени, когда Ян мерз в походах и месил промокшими ногами дорожную грязь лихой военной годины, а семья Паукштисов скиталась в поисках своей новой родины. Они шли по темным прохладным улицам, говоря и споря, советуясь и перебивая друг друга, обрывая на ходу листья тополей и любуясь каштанами и кленами, которыми зарос приморский город. Уже несколько раз они доходили до конца квартала торговцев, где стоял дом Паукштисов, и возвращались, провожая друг друга и пока еще только где-то в глубине души не желая расставания и одновременно не желая признаться в этом друг другу. И когда пришло время уходить, Ян все еще стоял у дверей дома, отныне открытого для него, а в дверях словно застыл, не желая таять, образ Руты, прощально машущей ему рукой. В доме было темно, очевидно, девушка не желала беспокоить родителей, зажигая свет, – свечи в доме Паукштисов были хорошего воска, массивные, основательные, как и сам хозяин, и давали яркое освещение. Но у Яна сейчас было как никогда удивительно светло на душе и от нахлынувших воспоминаний, и от новой яви, и от вкуса робкого поцелуя на губах. В кармане его лежал вышитый зеленый платочек, подаренный Рутой, и пальцы его поминутно касались мягкой ткани и рубчатой вышивки по краям этого маленького скромного подарка, ставшего вдруг для Яна таким дорогим. «Удивительное дело, – думал он, идя вдоль купеческих домов под ветвями раскидистых яблонь и высоких слив. – Ведь еще вчера она была для меня просто детским воспоминанием, девчонкой с ободранными коленками и серыми глазищами, круглыми, как у рассерженной кошки, которые всегда так возмущенно смотрели на меня, когда мы ссорились или мне хотелось ее позлить. Но теперь… теперь это что-то другое, новое. Она удивительно повзрослела, стала чужой, незнакомой мне; в ней словно какая-то тайна, и я ума не приложу, что мне теперь со всем этим делать». У него было какое-то странное чувство, что они сейчас встретились не для того, чтобы завтра расстаться, и даже удивительные обстоятельства и мрачные превратности его пути с друидами сами собой отошли на второй план, и неизвестно, что теперь важнее – сражаться с Птицеловом и его приспешниками и искать пропавших отца с матерью или забыть обо всех чудесах и смутных прозрениях и остаться в этом городе, под этими яблонями и грушами, чтобы не расставаться с удивительными серыми глазами, такими внимательными и понимающими. Наняться в услужение к торговцам, тихонько сколачивать деньгу, обзавестись новым домом, хозяйством, может быть, даже жениться…

«О чем это я? – вдруг подумал Ян и даже остановился от неожиданности. Улица привела его на рыночную площадь, от которой до постоялого двора, где остановился отряд Травника, было уже рукой подать. – Вроде и весна уже отгорела, не так будоражит кровь, а ты, похоже, брат, не можешь забыть эту девчонку? Но ты ведь даже не думал о ней вчера, не думал и не вспоминал! Что же изменилось сегодня, за один день, даже не день – один вечер? Ты что, может быть, влюбился? А может, если честнее, – ты просто устал, вымотался от того страха и смятения, в котором ты пребываешь уже давно, идя с друидами, самыми близкими сейчас для тебя людьми на свете? И тебя потянуло к домашнему теплу, свету свечей за окном, блинчикам да чаю с вареньем? Остынь, приятель, проспись, и завтра ты все будешь воспринимать совсем по-другому, спокойнее, взвешеннее, без этого оглушительного сердцебиения, которое уже целый час не можешь умерить в своей груди…» Ян огляделся в сгустившейся темноте и решительно направился к стоящему поблизости фонтанчику с питьевой водой. Он склонился над тоненькой струйкой воды, которая едва теплилась, неслышно выбиваясь чахлым ручейком в широкую и круглую каменную чашу, и стал пить, пока у него не заломило зубы от холода, потому что вода, несмотря на теплый летний вечер, была холодной и даже студеной, как в горном роднике. Потом, решившись, он сложил лодочкой ладони, набрал воды побольше и плеснул себе на лицо, шею, грудь. Он ожидал, что холодная влага отрезвит и охладит его, но и она не принесла ожидаемого облегчения. Ян еще не знал, что нет иных средств от сердечного томления, чем работа и дорога, долгие и изнурительные, вбирающие в себя все твое существо. Однако вода освежила его, и, смыв пот и придорожную пыль, которой в выходные дни на улицах и бульварах даже такого ухоженного города, как Юра, скапливалось немало, Ян поспешил на постоялый двор, где, он был уверен, его уже заждались спутники.

Встретивший его в дверях Травник как-то рассеянно указал ему в глубь комнаты, проходи, мол, а сам еще некоторое время стоял в раскрытых дверях, вглядываясь в ночную темноту, окутавшую рыночную площадь. Он был в комнате один, и это удивило Яна.