Ланарк: жизнь в четырех книгах - Аласдар Грэй

За едой Марджори раза два взглядывала на Toy и, заметив, что он не сводит с нее глаз, натянуто улыбалась. Toy вспомнилось, что когда-то эта улыбка казалась ему некрасивой. Теперь она его зачаровывала: он не сомневался, что и через двенадцать лет морщинки, появлявшиеся при улыбке в углах ее рта, тоже будут казаться ему очаровательными.

— Дункан, — проговорила Марджори, — ты не против, если… если мне, возможно, придется уйти сегодня пораньше.

Toy ответил не сразу и сухо:

— Что ж, раз так, то ничего не попишешь.

— Ну ладно, посмотрим, — неуверенно сказала Марджори.

Мастерская располагалась в беленой мансарде. Из двух окон открывался вид на деревья, дорожки и лужайки, простиравшиеся по склону до Парк-Террас. С одной стороны вокруг камина стояли стол, диван, газовая плита и несколько стульев. Другой угол занимал растянутый на стене холст с первыми набросками расширенного варианта «Блэкхиллских шлюзов». Посредине комнаты валялся мусор, обычный там, где живут неряшливые молодые люди. Здесь же помещались мольберты, постель Toy и громоздкий старый шкаф, заполненный красками и прочими принадлежностями. На каминной полке красовалась статуэтка танцующего фавна, а на наклонном потолке было написано несколько цитат:

ЕСЛИ КАРТИНА НРАВИТСЯ БОЛЕЕ ЧЕМ 5 % ЗРИТЕЛЕЙ — СОЖГИ ЕЕ, ОНА НИКУДА НЕ ГОДНА.

Джеймс Макнейл Уистлер

НЕ СЧИТАЮ СЕБЯ ЗНАТОКОМ ИСКУССТВА, НО ПОЛАГАЮ, ЧТО ТАК НАЗЫВАЕМОЕ СОВРЕМЕННОЕ ИСКУССТВО — ДЕЛО РУК ЛЕНТЯЕВ И НЕДОУЧЕК.

Президент Трумэн

ВСТУПИТЬ ЛЕГКО В ПРЕИСПОДНЮЮ: ТАМ МРАЧНЫЙ ВХОД ДЕНЬ И НОЧЬ ОТВОРЕН. ТЯЖКО И ТРУДНО ВОРОТИТЬСЯ НАЗАД, К СОЛНЦУ.

Вергилий

ЧЕЛОВЕЧЕСТВО НЕ СТАВИТ ПЕРЕД СОБОЙ ПРОБЛЕМ, КОТОРЫЕ В ИТОГЕ НЕ МОГУТ БЫТЬ РАЗРЕШЕНЫ.

Маркс

Toy разжег огонь, скатал ковер, подмел пол, вынес коробки с мусором, вытряхнул пыль из циновок и вымыл окна. Марджори отчистила проржавевшую газовую плиту, перемыла посуду и вымыла пол. Уборку они закончили к шести часам. Комната выглядела на диво чистой и опрятной.

— Умойся, и будем пить чай, — сказал Toy, вытаскивая из буфета свертки. — Мясо. Лук. Пирожные. Хлеб. Натуральное масло. Джем.

— О, Дункан! Это замечательно! Но… но мамочка ждет меня к чаю…

— Сбегай к телефону-автомату на углу и скажи ей, что будешь пить чай здесь. Вот тебе три пенса на звонок.

К возвращению Марджори ужин был почти готов. Они с жадностью поели и вымыли посуду, потом Марджори села на диван у огня. Toy время от времени приносил с другого конца комнаты папки и раскладывал у ее ног их содержимое — рисунки, наброски и эскизы, репродукции и фотографии, вырезанные из газет и журналов.

— Господи, Дункан, сколько чудесных работ! Я поневоле чувствую себя бездельницей.

Toy убрал папки на место и вернулся к камину. За окнами уже почти стемнело, и комнату освещали только живые огоньки, плясавшие над углями. Марджори подняла глаза на Toy и улыбнулась. Ее руки были сложены на коленях. Затянувшееся молчание заставило Toy ощутить себя учеником, когда на уроке математики он не мог ответить на заданный учителем вопрос.

— Знаешь, Марджори, я тебя боюсь, — выпалил он.

— Почему, Дункан?

— Наверное, потому что я… Ты мне очень нравишься.

— Ты мне тоже нравишься, Дункан.

Повисла новая пауза. Toy вздумал разрядить напряжение шуткой.

— А ты знаешь, — заговорил он с усмешкой, — еще недавно я был уверен, что ты увлечена другим…

— Ох, Дункан, — тотчас перебила его Марджори, — я собиралась тебе об этом рассказать. Я познакомилась с молодым человеком из университета, он… он иногда приглашает меня на танцы и так далее, но… не знаю, как это выразить, чтобы не показаться тщеславной… мне кажется, я… я нравлюсь ему больше, чем он мне.

— Все хорошо, — рассеянно проронил Toy. Он опустился на циновку у ног Марджори и прижался лбом к ее колену. — Я… я… — пробормотал он.

Мысли его расплылись до полной неотчетливости. Он шевелил губами, но произнес всего два-три слова: сначала «мама», потом «мир», но не понимал, о чем говорит, и позднее не мог вспомнить, о чем думал.

— И все же ты… — начал он, протянув руку и с любопытством коснувшись щеки Марджори. Девушка слегка пошевелилась.

— Думаю, мне пора домой, — сказала она, вставая с дивана.

— Да, конечно, — согласился Toy, тоже поднимаясь. — Я замечтался. Я тебя провожу.

Он помог Марджори надеть пальто, и они вместе спустились вниз.

Toy остановился возле подворотни и указал напротив, на вздыхающий силуэт деревьев:

— Давай пойдем через парк.

— Но, Дункан, ведь вход заперт.

— В ограде выломаны прутья. Пошли. Срежем путь.

Toy помог Марджори протиснуться через узкий просвет, откуда они спустились по насыпи на другую сторону. Под ногами шуршали сухие листья. Пройдя по темным ровным лужайкам, они обогнули плещущий фонтан между приземистых падубов. Два лебедя сонно плыли по черной воде декоративного пруда, с островка посередине послышался негромкий гусиный гогот. Через Келвин был переброшен широкий мостик с незажженными железными канделябрами на обоих концах. Toy облокотился на парапет и сказал Марджори:

— Слушай.

Вблизи почти полную луну испещряли листья на верхушке вяза. В глинистых берегах слабо журчала река, звенел вдали фонтан.

— Чудесно, — отозвалась Марджори.

— Раз или два, — проговорил Toy, — мне приходилось переживать моменты, когда безмятежность, гармония и… и великолепие казались сутью вещей. Ты когда-нибудь испытывала подобное?

— Думаю, что да, Дункан. Однажды я отправилась с друзьями в Кэмпсиз и отстала от них. Стоял чудесный теплый день. Мне кажется, я тогда чувствовала что-то такое.

— Но неужели при этом всегда нужно быть одному? Разве любовь не позволяет нам разделить это наслаждение с кем-то еще?

— Не знаю, Дункан.

Toy посмотрел на нее.

— Да. Пойдем, — ласково предложил он. — И пожалуйста, возьми меня под руку.

За мостом дорога разделялась надвое: на развилке стоял памятник Карлейлю. Неотшлифованный гранитный столб завершался бюстом пророка. Лунный свет инеем ложился на его лоб, бороду и плечи, оставляя худые щеки и запавшие глазницы во мраке. Toy, воздев свободную руку, потряс в воздухе кулаком и прокричал:

— Убирайся, ты, соглядатай! Убирайся прочь, предатель Демократии!.. Он меня всюду преследует, — пояснил он Марджори и помог ей перебраться через запертые ворота на освещенную улицу.

Когда они проходили мимо университета, Марджори спросила: