Фельдмаршал должен умереть - Богдан Сушинский

— Так это еще и приказ фюрера? Надеюсь, он и сам не забыл обзавестись подобным сувениром смерти?

— Решения фюрера обсуждению не подлежат. После приёма ампулы вы будете доставлены в ближайший военный госпиталь. Мы уже выяснили, где он находится. О соответствующем заключении медиков я позабочусь.

— Не сомневайтесь, фельдмаршал, мы позаботимся, — пробормотал Майзель, почти с ужасом наблюдая за тем, как решительно Роммель взял предложенную ему ампулу и стал рассматривать её на свет. — Обязательно позаботимся.

— Будьте вы все прокляты, — глухим, сдавленным голосом, словно только что вырвался из висельничной петли Плетцензее, проговорил Роммель. — Или, может, я несправедлив?

— Высшая справедливость здесь, в этом божественном сосуде, — ткнул Бургдорф пальцем в ампулу с цианистым калием. — Она — в малиново-жасминном привкусе вечной свободы.

— Ты, конечно, ловок, Бургдорф.[28]Фюрер знал, кого присылать, — хищно прищурился Роммель и, помедлив еще несколько секунд, решительно втиснул ампулу в просвет между зубами.

— Прощайте, фельдмаршал Роммель, — чётко, почти по складам произнёс генерал Бургдорф. — Всё остальное в этом мире вас уже не касается.

Ампулу Лис Пустыни раскусил, почти не колеблясь, с убежденностью самурая, с вызовом и полнейшим презрением, глядя прямо в глаза своему палачу. Он умирал так, как и должен умирать фельдмаршал Роммель, множество раз смотревший в глаза смерти, и чье имя уже навечно вписано в историю Европы, независимо от того, что по этому поводу думают господа из Суда чести, фюрер, все его приближённые и адъютанты.

«Счастлив тот, кто отрёкся от мира раньше, чем мир от него!», — последняя мысль, пронзившая сознание умирающего фельдмаршала. Он не просто запомнил эту мудрость другого полководца, Тимура, но и припас её для себя. Причем припас давно, именно для того случая, когда придётся делать выбор между смертью и пленом, между мучительной раной, тяжёлой болезнью — и смертью… То есть, когда придется делать выбор, осознавая, что никакого выбора судьба тебе уже не оставила, что и ему тоже пришла пора стать на Тропу Самоубийц, начинающуюся и заканчивающуюся у подножия усыпальниц великих предков. — «Счастлив тот, кто отрекся от мира…».

Солнце над Генуэзским заливом восходило, как всегда, чистое и невинное, словно христианские проповеди престарелой грешницы. Оно не имело никакого отношения к тому, что происходило в окрестностях виллы «Орнезия» в эту ночь, как и ко всему тому, что происходило в этом мире. Озаряя небесными лучами мёртвых и согревая живых, одним оно дарило благодушное забвение, другим — столь же благодушную надежду.

— Господин штурмбаннфюрер, партизаны потеряли тридцать два человека убитыми, — доложил Родль, швыряя к ногам Скорцени трофейный карабин. — Мы — двоих убитыми и троих ранеными. Раны, к счастью, нетяжёлые.

— Среди партизан раненых не обнаружено?

— Было двое, но не лечить же их. Остальным, очевидно, удалось уйти.

— Еще, как минимум, двоих мы отправили на дно моря, — добавил морской пехотинец.

Они стояли во внутреннем дворике виллы, куда солдаты и охранники наносили небольшой холм трофейного оружия, с видом полководцев, выигравших крупное сражение.

— Что-то я не вижу одного их своих охранников — Матье, — неожиданно встревожилась Мария-Виктория, обращаясь не столько к Родлю, сколько к присутствующим здесь итальянцам — Кальваччо и Нантино.

— Пока что причислим его к пропавшим без вести, — ответил лейтенант Кальваччо. — Но можно не сомневаться, что он ушел с партизанами.

— Безумное решение.

— Не такое уж безумное, если учесть, что в борьбе против рейха, — искоса взглянул он на эсэсовцев, — невольными союзниками партизан становятся англичане, американцы, французы и русские. Так что акции наших гарибальдийцев с каждым днём повышаются.

— Странно, что вы, лично вы, всё еще остаётесь в нашем лагере, — недовольно проворчала Сардони.

В сопровождении офицеров Мария-Виктория обошла всю прилегающую к вилле холмистую территорию. Здание «Орнезии» почти не пострадало, если не считать нескольких пулевых отметин на фронтоне. Зато опорные столбы ворот были изувечены взрывами гранат, а одна из статуй воинов-римлян, охранявших вход, расстреляна с таким усердием, словно все партизаны только в неё и целились. Осматривая её, Скорцени так и решил, что, наверное, в сумерках налётчики приняли статую за живого охранника. Усердие, с которым гарибальдийцы палили по ней, наверняка спасло жизни нескольким истинным защитникам виллы.

— Не кажется ли вам, что этот парень сражался упорнее всех? — поддержал его мысль адъютант Родль. — Жаль, что не удастся угостить его хотя бы бокалом корсиканского вина, — при этом Родль многозначительно взглянул на командира «корсиканцев».

— Это предусмотрено, гауптштурмфюрер, — охотно откликнулся Умбарт. — Кстати, лично вас, господин Скорцени, ждет небольшой сюрприз. И тоже с корсиканскими воспоминаниями.

— Что вы имеете в виду?

— Ну кто же спрашивает, что имеется в виду, когда речь идёт о сюрпризе?!

— Послушайте, Умбарт, я не пойму: вы здесь сражались или плели интриги?

— Одно другому не мешало, — признался комбат. — Кстати, моё появление здесь — тоже сюрприз. Если бы мне не сообщили, что здесь находится Скорцени…

Появилась служанка и сообщила, что завтрак для господ офицеров готов. Солдат тоже накормят.

— Не будем огорчать моих поваров, — мило улыбнулась Мария-Виктория. — Пока мы сражались, они мужественно колдовали над нашим завтраком, еще не зная толком, кому он достанется: нам или партизанам.

— Зато, вдыхая источаемые кухней запахи, мы знали, за что сражаемся, — пошутил Родль.

— Что будем делать с оружием? — спросил лейтенант из батальона Умбарта, занимавшийся сбором трофеев.

— Погрузите в одну из машин, — распорядился штурмбаннфюрер.

— Не торопитесь, господин Умбарт, — вмешалась княгиня. — Оружие добыто в бою за виллу. И останется в арсенале «Орнезии».

— Но вы не имеете права складировать у себя оружие, тем более — трофейное.

— Вот как? Значит, право сражаться мы, гарнизон «Орнезии», имеем, а хранить оружие — нет? Может, оставите здесь одну из своих рот, которая составит гарнизон виллы?

Умбарт, княгиня и лейтенант вопросительно взглянули на Скорцени, как на верховного судью.

— Вы глядите на меня, Умбарт, с такой грустью в глазах, словно сомневаетесь в правоте владелицы «Орнезии», — отреагировал обер-диверсант рейха, только теперь осматривая свой порядком измятый, буквально изжеванный мундир. — Которая к тому же оказалась очень гостеприимной хозяйкой.