Земля воды - Грэм Свифт

Ни мертвая, ни живая. Убитая, но не канувшая в вечность. Призрак… Эти беспокойные ночи, когда мы с Диком спали в одной комнате, и даже мамины истории…

Лунный свет на вытаращенных бессонно глазах, на зубах-сосульках. 11 нояб. 1918 г.

Дважды ее приходилось убирать, потому что мне снились кошмары. Но она была – главное Диково сокровище. (И свадебный подарок.) «Это всего лишь рыба, Том. Мертвая рыба».

Но они же убийцы. Щуки. Пресноводные волки. Хватают уток, водяных крыс, других щук. Зубы торчат назад, туда, где глотка, так, чтобы уж если что попало… Убийцы.

И в пасти убийцы рука…

Но Дика больше нечего бояться. С тех пор, как я запирался от него на ключ, прошло уже несколько дней. С тех пор, как мы играли с ним в затейливую игру на нервах: кто кого больше боится? Страх растворился без остатка в чем-то ином. Страх уплыл по течению скандала, который взбаламутил из края в край тихое мелководье повседневной хоквеллской сплетни и не мог не растребушить даже гладкой, как утиная спинка, поверхности Диковых чувств; потому что в сплетне-мелководье есть свой черный омут и в этом омуте барахтается Диков брат.

Значит, бедняжку увезли прямо в госпиталь. Чуть-чуть бы и… Септи-что-то-тамия матки. Марта Клей! Марта Клей! Эта старая… А еще монастырка. Господи, что же в мире-то происходит. (В нем происходит мировая война.) Сперва Фредди Парр. А теперь за все за это отец ее запер в четырех стенах. Или, может, ей самой невмоготу на люди-то показаться. А обошелся с ней, говорят, мальчишка этот, Том Крик, вот-те и здрасте…

И теперь об этом знают все. Но только я знаю про ту ночь в лачуге у Марты. Про то, что я видел в окно. И про то, что было на заре. На заре. Я отнес ведро на Узу. Потому что Марта сказала: «Ты должн эт' сделать, молодой. Ток' ты. И никто другой. В речку, понял, да? И главн', когда выбросишь, не гляди. А то одно нещщасте будет, если глянешь». И я понес ведро через туманные, пропитанные росой луга. Где-то поверх утренней дымки заливались жаворонки, но я все брел и брел сквозь дымку собственных слез. Я вскарабкался на дамбу, спустился к воде. Отвернулся. А потом посмотрел. И завыл. Прощальный взгляд. Красный плевок, и плывет, и пенится, и потихоньку тонет. Несомый неспешным течением Узы.

И унесет его вниз. И унесет его (если только узские угри…) до самого Уоша. Куда уносит вся и все.

Он хватает меня за руку. В самой его хватке – какое-то послание. За ресницами почти не видно глаз. Он говорит: «Иддем с Диком. Ди-Дик покажет». Он ведет меня наверх, к себе в комнату.

А где же отец в это серое, пасмурное, но богатое на откровения воскресное утро? На пути, как раз об эту пору, на ферму Полт-Фен. Чтобы сделать соответствующее заявление, принести положенное – хотя бы в форме сказанного слова – возмещение убытков Харольду Меткафу. Хотя бог его знает, о чем он собирается там говорить, потому что даже с собственным сыном он до сих пор так и не выяснил отношений. С тем, который умница (не с другим). Который надежа-и-опора и далеко-пойдет, который младший сын. Что-то мешает ему проявить отцовский гнев. Он открывает рот, чтобы говорить, но что-то застревает в горле, и губы складываются в скорбный немой кружок. Что-то с нами не так. И вообще все не так. Мы запутались в несчастьях, как мухи в паутине. Значит, настало время, настало наконец время рассказать всю историю от начала до конца? На путаную – сквозь слезы – исповедь сына ответить собственной исповедью? Он задумчиво стоит у шлюзового затвора. Репетирует диалог, который так никогда и не состоялся: выходит все-таки, у вас это было всерьез. Не то слово, всерьез. Но если ты, то есть если она была… Почему вы просто-напросто не?.. Не такая уж плохая вышла бы пара – пусть даже первый блин комом – ты и Меткафова дочка. Хотя, конечно, старик Меткаф нашел бы что сказать по этому поводу. Так что же вы?.. Беда за бедой. Сначала Фредди. А теперь… Нет, это кара, вот что это такое. Кара за то, что недоглядел. Пренебрег своими обязанностями.

Итак, возбужденно (и виновато) блестя глазами, с видом человека, у которого и в мыслях нет уклоняться от возложенной на него высокой ответственности, он отправляется на раздолбанном велосипеде повидаться с Харольдом Меткафом. Который, будучи состоятельным фермером с весьма обширными, хотя и нереализованными амбициями, не упустит шанса разыграть из себя надменного и могущественного сквайра, не говоря уже о роли оскорбленного и разгневанного папаши, низведя отца до статуса зашуганного, согнувшегося в три погибели крестьянина-ходока. Он вернется весь красный, с сухим надтреснутым голосом, как школьник после итоговой – за весь семестр – порки.

«Но с ней-то все в порядке, а, пап?»

«Не знаю, Том. Не могу тебе сказать. Он так круто все – какое у меня было право – спрашивать. Но, по крайней мере, я вижу, ты о ней беспокоишься».

«Папа. Пап, я-я боюсь, это еще не все».

«Не все, Том? Не все?»

Потому что отец еще не знает…

Он засовывает руку щуке в пасть – каковая, будучи мертвой и будучи чучелом, не смыкает челюсти, как она сомкнула их однажды, с плачевным для себя результатом, на крючке Джона Бэдкока, но услужливо оставляет пасть раскрытой – и достает ключ. Медный ключ. Разлапистый, важного вида ключ. Он спускается на пол и показывает ключ мне, на открытой ладони. Он ничего не говорит, но я знаю, вот она, Дикова исповедь: да – раз уж ты все равно знаешь. Я. Фредди.

Но тут все не так просто. Что-то на него нашло. Что-то неотвязное и необъяснимое, как внезапная хватка любви. Лицо подрагивает, в судорогах совсем-не-Дикообразной назойливости. Он хочет выплеснуться. У него в руке ключ. Впервые в жизни текущая забвением река Дикова личного опыта застыла вокруг него цепкой цементной глыбой. Он попался, он распялен, как щука на стене. Он стал причиной некоего события; нечто произошло – по его вине. Он не в состоянии понять. Он застрял в прошлом.

«Т-ты любил?»

«Да, Дик. И я тоже».

Но это всего лишь первый, самый легкий вопрос.

«Ч-ч-че?.. Ч-чей?»

Как я должен ему ответить? У которой из версий удар окажется послабже? Что может один ошеломленный, потерявшийся в чувстве вины брат сказать другому?

«Это был твой ребенок, Дик».

Внезапный моментальный спазм, короткая борьба между гордостью и горем у него на лице.

Он смотрит на зажатый в руке ключ. Он не смотрит на меня. Он смотрит на ключ так пристально, словно это ключ ко всем таинствам жизни.

«На».

Я беру.

«Мы сейчас идем наверх и отопрем. Ди-Дик хочет знать».

Какой же она делается странной. Как она становится – больше жизни. Денди восемнадцатого века, в париках и парче. Бакенбардообильные викторианцы со своими затянутыми в китовый ус дамами. (Взбесившиеся твари – гляньте на улицу – во фригийских колпаках и с человеческими головами, воздетыми на пики…) Какой же необыкновенной, невозможной делается плоская, унылая материя нашего повседневного существования. Она заслуживает самого пристального внимания. Какой она становится… Как она делается… Дети мои, мир еще более безумен, чем вы осмеливались предположить.