Уголек в пепле - Саба Тахир

– Я рад, что ты сняла ее.

Мне бы стоило отвести взгляд, но я не могла. Его глаза ничуть не походили на материнские. Ее – напоминали осколки битого серого стекла, но глаза Элиаса в обрамлении темных ресниц имели более глубокий насыщенный оттенок грозового облака. Они притягивали, гипнотизировали, отказывались отпустить. Я подняла руку и неуверенно коснулась пальцами его щеки. Почувствовала под ладонью грубую щетину.

Перед глазами мелькнуло лицо Кинана, но тотчас исчезло. Он не здесь, он – далеко, полностью посвящен Ополчению. А Элиас рядом, предо мной, теплый, красивый, надломленный.

Он – меченосец. Маска.

Но не здесь. Не сегодня, не в этой комнате. Сейчас он просто Элиас, а я просто Лайя, и мы оба тонем во взглядах друг друга.

– Лайя, – в его голосе, в его глазах чувствовалась мольба. Что это значило? Он хотел, чтобы я отошла? Он хотел, чтобы я подошла ближе?

Я привстала на цыпочки, и в то же время он наклонил лицо. Его губы оказались мягкими, мягче, чем я представляла, но были горьки от отчаяния. Поцелуй говорил. Просил. Позволь мне забыть, забыть, забыть.

Плащ соскользнул с моих плеч, и я прильнула к нему. Он прижал меня к груди, гладя по спине, бедрам, прижимая крепче и крепче. Я выгнулась навстречу ему, наслаждаясь его силой, огнем, этой странной алхимией между нами, что сплетала нас, сжигала, растворяла нас друг в друге. Затем он отпрянул, держа руки перед собой.

– Прости, – сказал он. – Прости. Я не хотел. Я – маска, а ты – рабыня, и я не должен был…

– Все нормально. – Мои губы горели. – Я сама все начала.

Мы смотрели друг на друга, и он выглядел таким смущенным, так злился на себя, что я не сдержала улыбку. Печаль, смущение, желание пронзили меня. Он поднял плащ с пола и подал мне, пряча глаза.

– Сядешь? – спросила я неуверенно, снова укутываясь в плащ. – Завтра я снова стану рабыней, а ты будешь маской, и мы сможем ненавидеть друг друга, как и нам и положено. Но сейчас…

Он присел рядом со мной, предусмотрительно оставив между нами расстояние. Эта алхимия искушала, манила, жгла. Но он крепко сжал челюсти, сцепил руки, словно удерживая сам себя. Неохотно я отодвинулась еще на несколько дюймов.

– Расскажи мне еще что-нибудь, – попросила я. – На что это похоже – быть пятикурсником? Был ли ты счастлив, когда покинул Блэклиф?

Элиас немного расслабился, и я уговорила его поделиться воспоминаниями, обращаясь с ним так же, как Поуп, бывало, обращался с испуганными пациентами. Ночь прошла, наполненная его историями о Блэклифе и Кочевниках и моими – о Квартале книжников и пациентах Поупа. Мы больше не упоминали облаву и Испытания. Мы не говорили о поцелуе и искрах, что до сих пор танцевали между нами. Я и не заметила, как небо начало бледнеть.

– Рассвет, – сказал он. – Пора начинать ненавидеть друг друга снова.

Витуриус надел маску, и как только она припала к нему, его лицо стало бесстрастным. Затем он помог мне подняться. Я посмотрела на наши руки – переплетенные пальцы, его мускулистое предплечье, мое тонкое запястье. Ощутила тепло наших прикосновений. Это казалось чем-то значительным: моя рука в его ладони. Я взглянула ему в лицо, удивляясь, как он близко, какой огонь полыхает в его глазах, как горит в них жизнь, и мое сердце забилось быстрее. Но затем он отпустил мою руку и шагнул в сторону.

Я хотела вернуть ему плащ и кинжал, но он покачал головой.

– Оставь себе. Тебе еще возвращаться через всю школу и… – Его глаза скользнули по моему порванному платью и голой коже, и он тут же отвел взгляд. – Нож тоже оставь. Девушка из книжников всегда должна носить при себе оружие, невзирая на правила. – Витуриус достал из комода кожаный ремень. – Набедренные ножны. Так ты не ранишь себя кинжалом и никто его не увидит.

Я словно увидела другого Витуриуса.

– Если бы ты мог просто быть тем, кто есть, вот здесь, – я положила ладонь ему на сердце, – а не тем, кем тебя сделали, ты бы стал великим Императором. – Я чувствовала, как под моими пальцами бьется его пульс. – Но они не позволят тебе, ведь так? Они не позволят тебе испытывать сострадание или доброту. Не позволят сохранить душу.

– Моя душа умерла, – он посмотрел в сторону. – Я убил ее вчера на поле боя.

Тогда я вспомнила, что мне сказал Спиро Телуман в последнюю нашу встречу.

– Существует две разновидности вины, – произнесла я тихо. – Одна – тяжкое бремя и вторая – та, которая воспламеняет твою душу новой целью. Позволь своей вине наполнить себя целью. Пусть она напоминает тебе, кем ты хочешь быть. Нарисуй воображаемую черту и никогда ее не пересекай. У тебя есть душа. Она ранена, но она есть. Не позволь им отнять ее у тебя, Элиас.

Он взглянул мне в глаза, когда я назвала его по имени. Я протянула руку и коснулась маски. Она оказалась гладкой и теплой, как камень, отшлифованный морем и нагретый солнцем. Затем я опустила руку, покинула комнату и вышла из казармы на улицу, навстречу восходящему солнцу.

Дверь за Лайей закрылась, а я все еще чувствовал легкое прикосновение кончиков пальцев на своем лице. Я видел выражение ее глаз, когда она потянулась ко мне: внимательный любопытный взгляд, от которого перехватывало дыхание.

И тот поцелуй. О небеса, как она изогнулась, прильнув ко мне, как желала меня. В эти несколько драгоценных минут я полностью освободился от своей настоящей сущности. Я закрыл глаза, желая воскресить в памяти эти чувства, но навалились совсем другие воспоминания. Темные, мрачные. Лайе удавалось не подпускать их. Несколько часов она успешно боролась с ними, сама того не ведая. Но сейчас они вернулись и от них нельзя было так просто отмахнуться.

Я вел своих людей на бойню.

Я убивал друзей.

Я едва не убил Элен.

Элен. Я должен пойти к ней. Я должен внести ясность в наши отношения. Злость слишком долго стояла между нами. Может быть, после кошмара, что довелось нам пережить, мы сумеем вместе найти свой путь. Она, должно быть, ужасается так же, как и я, от того, что произошло. И испытывает то же отвращение.

Я снял мечи со стены. Подумав о том, сколько жизней я ими вчера отнял, захотел выбросить их в дюны, не важно, телуманские они или нет. Но я привык носить их за спиной и без оружия чувствовал себя раздетым.

Когда я вышел из казармы, солнце светило вовсю, такое бесчувственное в синем безоблачном небе. Его свет и чистый теплый воздух казались кощунством, когда десятки молодых парней лежали в гробах холодными, ожидая погребения.

Утренние барабаны рокотали торжественно и скорбно. Я услышал, как начали выкрикивать имена погибших. Каждое имя вызывало в мыслях образ – лицо, голос, фигуру, – пока не возникло ощущение, будто мои погибшие товарищи поднялись вокруг меня словно призраки.

Сирил Антониус. Сайлас Эбуриан. Тристас Эквитиус. Деметриус Галериус. Эннис Мидэлус. Дэриэн Титиус. Леандр Виссан.