Хроника потерянного города. Сараевская трилогия - Момо Капор

Старая вилла на опушке частого леса, с видом на колышущееся море трав, которая до войны была частной психиатрической клиникой и в которой в апреле 1941 года была подписана капитуляция Югославской королевской армии, приютила Президиум Республики Сербской.

В ночь с 20 на 21 февраля 1994 года, когда истекал срок ультиматума ООН, в соответствии с которым сербы должны были отвести тяжелое вооружение на двадцать километров от демаркационной линии, командир подразделения, базировавшегося над Сараево, светловолосый гигант, дом которого находился в непосредственной близости, велел испечь на вертеле вола. Обычный боснийский вол вызвал невиданный интерес у мировых телевизионных компаний.

Собственно, майор приказал развести на Видиковаце три огромных костра. Я хорошо знал это место по прежним временам. На Видиковац мы приводили девушек, в которых были влюблены, а также особо уважаемых гостей, чтобы показать им с необычной точки свой город. Рассматривать его отсюда означало также быть в некотором роде философом: огромные заботы, которые снедали нас внизу, в лабиринте зданий и улиц, рассеченном сверкающим клинком реки, становились мелкими, совсем незначительными. Там был установлен телескоп, так что мы могли увеличить любую деталь собственной жизни в те дни, когда не было тумана и дымки. А когда сизое море заливало котловину, над Требевичем все равно сияло солнце. Нам казалось странным, что под этой крышкой может существовать жизнь.

Три пылающих костра как будто демонстрировали неслыханную дерзость и упрямство ратников с гор, которые осмелились дразнить ими и без того раздраженные эскадрильи американских Ф-16 и британских «харриеров», которые ночами гремели над нашими головами, ожидая сигнала, чтобы сбросить свой смертоносный груз. Майор и его люди будто желали облегчить им гнусное дело, точно указав место, где они расположились.

Откуда-то из ночного леса, по снегу, двинулась процессия женщин в черном, будто вышедших из античной драмы. В руках они несли только что испеченные лепешки и соль на подносах, распевая печальные горские песни, словно волчицы, воющие на луну. Они уже потеряли своих ближних, и теперь были готовы принести в жертву самих себя. На вертеле вращался огромный вол, но мало кто подходил к нему, чтобы отрезать кусочек. Люди в форме, что вращали его, штыками отрезали куски мяса и передавали его другим на кончиках лезвий.

Глядя в небо, в котором искры костров затмили звезды, я прислушивался к вою очень низко летящих самолетов и гадал, о чем думает американский летчик, наблюдая за тремя непонятными кострами. Узнает ли он хоть когда-нибудь, что народ, населяющий горы, поминал сам себя, сомневаясь в том, что через сорок дней вряд ли кто останется в живых, чтобы организовать, как водится, сороковины. Наверное, тот пилот был слишком молод и ничего не знал про обряд принесения жертвы. Здесь, на этом костре, вол превращался в святого быка Аписа, на чьей спине вздрогнула Европа. Это был тот самый бык, что рогами прорвался в мещанское искусство XX века благодаря Пикассо, который отворил загон с быками Гойи из его «Тавромахии».

На вертеле в это время крутились все быки с закопченных стен пещеры в Альтамире; затрясся гранитный бык из Вавилона, которого я помиловал на заброшенной кирпичной фабрике за пять лет до этой войны. Провернулись над огнем Рудоня и Яблан Петара Кочича вместе с быками из Памплоны, которых описал Эрнест Хемингуэй, – необъятное стадо, в котором безымянному пилоту был знаком, наверное, только «Грохот быков» Зена Грея, рванулось к небу, по которому верхом на бомбах летели ковбои.

Интересно, что многие потом спрашивали меня, каково на вкус воловье мясо на вертеле, но никто – каков вкус смерти на нёбе, пока ожидаешь, когда же наконец тебя сотрут в порошок.

Течет мутная вздувшаяся речка Миляцка, и в ее глухом рокоте, от которого дрожат каменные мосты, ржавеют железные и скрипят старые деревянные, несет историю… На Видовдан, 28 июня 1994 года, в Сараево мосту Гаврилы Принципа вернули австро-венгерское название – Латинский мост! Сняты таблички с названиями, и я ничуть не сомневаюсь, что залиты асфальтом отпечатки ног на углу, где когда-то парень из Краины подстерег эрцгерцога, произнеся при этом, как говорят, следующие стихи:

Много лет подряд, в молодости, я видел, как стоит в оттисках стоп Принципа знаменитый сараевский гид, профессор Бркич, согбенный, сухощавый старик с длинными седыми волосами и очками на орлином носу, как, вытянув руку с невидимым пистолетом, он прямо на глазах у испуганных пожилых туристов из Милуоки и Коламбуса, штат Огайо, стреляет в невидимого же Фердинанда. «Бац! Бац!» – стрелял покойный профессор Бркич, вдохновленный славным историческим событием, а ужаснувшиеся американские старушки смотрели, как пули рвут парадную униформу эрцгерцога Фердинанда и впиваются в роскошное декольте его супруги Софии.

И нынешней ночью я вижу в уголке церкви профессора Бркича, который размашисто крестится то ли по врожденной набожности, то ли не веря в то, что у самого знаменитого в сербской истории моста отняли его настоящее имя.

«Слава Тебе, Господи, что Ты вовремя прибрал его к Себе. Он бы этого не пережил!»

Может быть, сердце так сильно болит не из-за утраты этого города, а потому, что всех нас обманули; хуже того, нас обманывали годами напролет, а мы и не замечали этого, обезумевшие от своей любви к Сараево. В самом деле, этот город похож на капризную любовницу, в полной власти которой мы все пребывали. Посещая в давние годы Сараево, я внес свою лепту в создание этого увлекательного восточного мифа. Изнеженные и пресыщенные, мы страдали по необычным и редчайшим ощущениям, по чувственно громким словам (севдах и истилах, мерхамет и садака), отдавались созерцательным обрядам, доставшимся нам в наследство от разложившихся османских сластолюбцев. На подлете к Сараево, с высоты птичьего полета оно представлялось зеленой вазой вроде тех, в которых писатели так любят держать на столах белые отточенные минареты карандашей. Сколько раз я водил друзей и гостей по сараевским базарам и безистанам, по ханам, ашчиницам и кофейням вроде той, что притулилась к Воротной башне, принадлежавшей рахметли Вейсил-эффенди, который жареные зерна кофе не молол, а толок деревянным пестиком в каменной ступке, и где подавали пахучий можжевеловый сок; сколько раз кормил голубей перед Беговой мечетью у шедрвана, на котором было высечено, что это «камень от Ивана Качича из Пучишта на Враче», разгадывал арабскую каллиграфическую вязь во дворах, наслаждался столь различными вкусами турецких блюд, подаваемых в корчмах после пушечного выстрела, возвещавшего конец рамазанского поста – начало пирушек в старых мусульманских домах, застеленных коврами, на которых сидели босиком, скрестив ноги. И все эти годы, прячась за любезностью, улыбками и восточным притворством, зрел заговор, который отнял у нас город. Но и по сей день, после всего, что было, я не верю, что в том были замешаны старые честные сараевские семьи бегов, а также беднота, для которой величайшим благом была байрамская горячая лепешка, купленная прямо с доски на голове подмастерья пекаря – лепешка без кебаба, всего с несколькими каплями жира. («Если бы Аллах даровал нам так до самой смерти!» – вздыхали старые мусульманки.) Бедноте не до политики и не до истории! Это доказывает бегство честных обедневших беговских семей из родных дворов, равно как и мрачное пророчество Иво Андрича о том, что «настанут времена, когда умные смолкнут, дураки заговорят, а босяки разбогатеют…»