Свет мой. Том 1 - Аркадий Алексеевич Кузьмин

залопотал ему что-то по-немецки; закурив предложенную из серебряного портсигара сигарету, оживился, раскраснелся, отодвинул с глаз картуз. Кто-то из женщин спохватился, вспомнив его прошлое почти двадцатилетней давности.

С просьбой бабы к нему обратились:

– Выручите нас, Герасим, будьте добреньки – не отдавайте рожь! Заступитесь!..

И все с тревогой вслушивались, ничего не разбирая, в его подобострастный лепет с начальствующим немцем, спрашивали у ребят, кто в школе изучал язык немецкий, о чем это он толкует с тем. Да и подумали было, веселея, только повеселевшие солдаты двинулись опять к своим подводам:

– Ну, слава Богу, пронесло, кажись. Собрались, верно, уезжать.

– Нет, – сказала уверенно Наташа. – Они хотят сначала сами все забрать.

Солдаты опять вернулись в шору с большущими бумажными мешками, и растерянность в народе вмиг уже сменилась ненавистью к самозваному старосте.

– Ничего уж не поделаешь, – уже распоряжался он, угождая, как-то по-новому ненатурально-пружинисто задвигавшись около вороха зерна. – Надо вначале налог заплатить. Как же иначе будет воевать немецкая армия? Кто же будет ее снабжать продовольствием?

И было-то до странности нелепо, глупо, дико это угодничество, это превращение черного совсем мужика в этакого рассуждающего распорядителя чужим добром. Последним человеком ведь был, а захотел стать первым – тоже «господином».

– Эва, дошлый какой: того, Силина, спихнул, – изумился кто-то несведуще.

– Да черта с два! Просто поделили они, аспиды, свои полномочия по управству здесь.

– За ними, сорняками, где ни пропадало, – вполголоса говорили работавшие на току.

– Это еще Гюго писал: нельзя быть героем, сражаясь против Родины, – сказала и Наташа, читавшая его очень много.

– А для таких людей правило одно: где хорошо, там и отечество.

Так с обмолотом ржи все кувырком пошло: кособрюхие забрали себе всю ее. Ну, и, стало быть, потом зачали еще что-то добывать, выжимать из населения, ища неположенное ими.

Велико навеяло снега. Был жемчужный мороз. В своем перевоплощении дьявольском Силин вбухнулся незвано к Кашиным. Шарнув входной дверью, загудел… Здравствуйте… Пожалуйста… Не ждали? Он привел с собой одного фашиста и двух посторонне съежившихся здешних мужичков, приглаженных понятых, – Егора Силантьева и Семена Голихина, или, иначе, как называли за глаза второго, Сено-Солому, – с заступами, с ломом. Умопомрачительная дикость: уже изготовился он дом обыскивать! Скор же!

Заходили под ним половицы жалобно.

Дознание повел издалека:

– Анна, угадай, зачем пришел к тебе! Не знаешь, что ль? Подсказать тебе? Молчишь?!

Шоры накатил на бельма, пёр себе – и будто бы не видывал, что захватчики уже самостоятельно, еще не прибегнув к его падким, услужительным способностям, и притом с профессиональным знанием и нюхом, все обрыскали и пообобрали все окрест дворы, подвалы и чуланы, и амбары, и сараи, – группами, поодиночке, на автомашинах и фургонах. И они себя нисколько не обидели, не обделили ни насколько. Разве ж этакое можно, допустимо – обделить? Но, как говорится, разыгрался волчий аппетит. И поэтому пособник, коли в перевертыша преобразился, лез из кожи вон в услужении своем, чтоб только найти фонтан новых возможностей в изъятии у обобранного уже населения припрятанных для пропитания продуктов. До чего же докатился…

Растерялась было Анна. От такого оборота…

– Как нам, обездоленным, нынче знать, Николай Фомич, для чего кто в не свои избы ходит, проверяет, у кого положено что плохо. – Побелевшая, она медлила, вылезая из подпола с эмалированной чашкой набранной квашенной капусты; балансировала на одном колене над черневшим лазом в полу, глядя на пришельцев и страшась еще того, что вот-вот загудит с капустой опять вниз. И то ли она охнула, то ли простонала тихонько, точно надломившись, – то ли от боли физической (спина у ней нет-нет побаливала – схватывал радикулит и еще какая-то хвороба нераспознанная), то ли от боли душевной за все. Ведь с чужеземной солдатней что-то непоправимо страшное объяло ее дом. Она с детьми была брошена на произвол и позор, а потому теперь и сама должна была постоять за них и защитить их – ведь никто уже ей не поможет… Вот они, поджавшись, затихли в переду, но глядели на вошедших исподлобья, взросло и по-детски немигавшим взглядом, ясно говорившим тем без слов: «Ах, вы подлые собаки!» Она справилась с собой с усилием, привстала: – Ведать я не ведаю, зачем вы ко мне пожаловали… – Анна была начеку, сама защищалась до последнего, что называется, патрона. У нее был здесь свой фронт. Особый.

– Ой ли! Разве не догадываешься? Будто?.. – Зловеще ухмыляясь, Силин надвигался на нее.

– Что гадать, коль не дадено сейчас нам прав никаких? – Анна сызнова помедлила, так как в глазах у ней опять круги поплыли; после она внаклонку задвинула массивной неподатливой крышкой вход в подпол, поставила на лавку чашку с капустой. И распрямилась перед красной маской провонявшего табачищем Силина.

– Ну так, значит, Анна, ты никак – никак не знаешь? Не догадываешься даже? Говори! – И ее какое-то чистое, сухое и почти святое лицо, ее полуотрешенное спокойствие, почти непроницаемость взбесили властолюбца сразу: – Что ты свято и невинно смотришь на меня, глаза выпяля?! Не узнаешь?!

– Я сказал ведь, – не уступала Анна: – Не могу я отгадать, что вам вздумалось.

– Ты лучше подобру и поздорову признавайся нам: хлеб колхозный прячешь? Где? Покажь! Говорю ж тебе: от греха подальше… И напрасно время не тяни. Себя губишь. Час неровен… Н-ну! Где запрятала ворованную рожь?

– Да, признайся, ты признайся, Анна, лучше, – омерзительно вторили ему подвывалы.

– Что вы, батюшки, помилуйте, какая рожь ворованная, где? Один непочатый мешок зерна, чем колхоз помог, авансировал, – и все-то мои хлебные запасы на сегодня. Кот наплакал. Смех! – Анна не могла сказать злодею всей голой правды. Круто ж изменилось все в течение коротких дней! Казалось, вот-вот-вот еще, три месяца назад, когда дивно грел июльский день, а Анна безутешно плакала и голосила, провожая призванного на передовую мужа своего, Василия, – еще ведь тогда Василий, утешая ее, говорил, что это лишь поверка. Соберут на семьдесят пять дней – и все. Затем мужики домой вернутся. Ты не плачь, не убивайся. Она с проводов пришла домой, а дома хлебушка ни горсти нет. Хоть шаром покати в ларях. Пошла в правление колхоза. Там и выписали ей два пуда ржи. И только. И хлеб уже доставали, где могли. – Спрашивается, чем я прокормлю семь целых ртов?

Силин ухмыльнулся:

– Ишь, я погляжу, заговорила как! «Помог колхоз!» Держи карман шире!

– Я не по-другому нынче говорю, Николай Фомич, – по-прежнему. Но ежели вам не нравится что, – пожалуйста, и помолчу. Не буду плести ереси всякие.

– Так ты, значит, утверждаешь, что не знаешь? Ой, гляди!.. Не