Пыльная зима - Алексей Слаповский

– Вспомнил?

– Чего?

– Не вспомнил?

– Нечего мне вспоминать!

Я проношусь мимо него еще девять раз – по числу оставшихся банок. Четыре попадания из девяти – результат приличный.

Он орет как резаный, я хохочу.

– Вспомнил? Вспомнил?

– Вспомнил, дура! Остановись!

Останавливаю машину.

– Ну?

Удивительно: он и в самом деле вспомнил. Боль, отчаяние заставили его вспомнить.

Нет, он не вспомнил меня, он вспомнил всего лишь, что однажды кинул в толпу банкой.

– Я в тебя попал, что ли, дура?

– Вот именно.

– Знал бы – лучше бы наехал. За это – убивать, да? Ты же меня чуть не убила, дура!

– Лучше бы наехал, говоришь? Это мысль.

Сажусь в машину и начинаю носиться мимо столба. Проезжаю все ближе от него. Что орет – не слышу, не интересуюсь слышать.

Банки лопаются под колесами. Лопаются, взрываются.

Мне это напоминает откупоривание шампанского в праздник, я смеюсь.

И наконец, устав, решаю покончить разом и с ним, и с машиной.

Ставлю машину напротив столба, напротив него.

Он все понимает.

Кричит:

– У меня дети!.. Я прошу тебя, дура!.. Я умоляю! Женщина, не тронь! Имей сердце! Умоляю! Жить хочу! Жить!

Я отыскиваю подходящую щепку, начинаю разгон, переключаю скорость (пригодились-таки навыки, которые приобрела сто лет назад, восемь лет назад девчонка глупая, влюбчивая – Прибалтика, очаровательный джентльмен, на машине по полю, скорость, виражи, странно, говорила я, прибалты, слышала, народ холодный, не любит риска, я горячий прибалт, отвечал он, доказывая всем, чем мог, было счастье, и больше не было счастья), переключаю скорость, фиксирую педаль газа щепкой, выпрыгиваю, машина разгоняется без меня – я рассчитала точно – врезается в привязанного к столбу человека.

Я подхожу.

Человек переломлен, лицом на капот.

Кровь на белом капоте.

Открываю бензобак, сую туда тряпку, поджигаю, отхожу.

Машина загорается.

Отбегаю.

Взрыв.

Через час я иду в городе с улыбкой.

Я ничего не помню.

Абсолютно ничего.

Приходил главврач Прохоров. Расспрашивал.

Приходили еще какие-то врачи. Осматривали.

Приходил Давид Давидович. Прощаться. На пенсию. Улыбался с облегчением.

Приходила мать. Трубить победу.

Приходили с работы. Не надо ли чего?

Приходила подружка, давняя, единственная. Сочувствие. Не надо ли чего?

Приходил бывший муж. Не надо ли чего?

Приходил брат. Только вчера приехал. Не надо ли чего?

Ничего не надо.

Голова у меня и раньше, случалось, болела, но только теперь я поняла значение выражения «раскалывается голова».

Голова раскалывалась.

Осколки долго, как в замедленной съемке, падали на пол, отскакивали и опять же, как на киноленте, но пущенной наоборот, возвращались на место.

Хотелось удержать их, но дотронуться до головы было больно.

Глаз совсем перестал видеть.

Второй стал видеть хуже, мутнее.

Опять приходил главврач Прохоров. Как дела?

Опять приходили какие-то еще врачи. Наводящие вопросы: как я отношусь к операции вообще? К операции вообще я отношусь хорошо. Лишь бы толк был.

Опять приходила мать. С отцом. Никаких операций, боже тебя упаси, знаем, как они делают! (Взгляд в сторону, где раньше лежала женщина с бледным лицом. Но ее уже выписали. Не успела я с ней поговорить.) Отец ни за, ни против. Фаталист.

Приходил брат. Если предлагают операцию, значит, нужно. Я бы согласился. Но – твое дело.

Опять приходила подружка, давняя, единственная. Напугана чуть ли не больше меня. Я бы ни за что не согласилась. Но – твое дело.

Если бы выбор был: очнуться после операции совсем здоровой или совсем не очнуться. Но хуже всего – оказаться такой же, как была.

Я согласилась на операцию.

Готовили, давали успокоительные таблетки, лежала вялая, сонная. Постоянно в голове, в несчастной моей голове крутился-вертелся один и тот же старый глупый анекдот: «Ехала машина, а за ней трамвай. Вот так жил, жил человек – и помер…»

Жил, жил…

Как просто образуется тоска в словах.

Скажешь: «жил». Ну, и ничего. Жил, ладно. Понятно. Здесь жил с такого-то года по такой-то год такой-то.

Скажешь: «жил, жил» – и тоска. Шел, шел. Ел, ел. Пил, пил. Жил, жил. Здесь жил, жил с такого-то года по такой-то и все-таки помер, помер, помер такой-то.

Повезли на операцию.

Сопалатницы пожелали удачи. Ни пуха ни пера. Я послала их к черту – от всей души.

Ехали по коридору, вдруг голос на весь коридор, женский, мощный:

– Сидорыч, мать твою, лифт когда наконец заработает? Зашибешься же на себе кастрюли-то таскать, ты охренел совсем? Тварь ты такой, когда на тебя управу-то найдут?

Разобрал смех, потом – хохот.

Остановили каталку. Бегут ко мне, дергающейся от хохота, со шприцем.

Я умирала и понимала это, и мне было все равно.

Я выздоравливаю, если это можно назвать выздоровлением.

Потому что стала инвалидом. Инвалидкой.

У меня не болит голова, всего лишь дергается.

Люди отводят глаза, чтобы я не поймала их любопытствующего взгляда.

Но в спину, я знаю, смотрят долго. Им интересно.

За год болезнь изменяет черты моего лица, рот сполз в сторону и плохо закрывается. Я стала старухой.

Человек в белой машине живет активной разъездной жизнью, много раз уже он проносился мимо меня. Но я жду удобного случая.

И случай – вот.

Я подкараулила его, когда он набирал скорость, чтобы обогнать останавливающийся трамвай – хотя должен был притормозить, я это точно знаю. Свидетелей достаточно: люди в трамвае, прохожие, ждущие на остановке. Я не бросаюсь, нет, я расчетливо появляюсь – именно появляюсь, возникаю из-за спин стоящих на тротуаре – так, чтобы он не успел затормозить, не успел свернуть (а то еще задавит кого-нибудь другого), чтобы ничего не успел сделать.

Расчет точен.

Его будут судить.

Он будет проклинать судьбу – в лице какой-то старушонки, бросившейся под колеса.