Пробный шар - Вячеслав Рыбаков

Роговцев проводит свой сеанс. — И главное, — говорит он уверенно и веско. — Вы должны полюбить эту жизнь. Не просто примириться с нею — простое примирение не поможет, потому что в подсознании у вас все равно будет копиться напряжение, чреватое срывом. Именно полюбить! Любовь… Дверь с треском распахивается, и, волоча за собою вцепившуюся ей в локоть секретаршу, врывается Марина. — Вы меня подставили? — кричит она в наступившей тишине. — Я просто хочу знать, вы меня нарочно подставили за какую-то там долю денег — или это совпало так? Несколько секунд Роговцев растерянно, почти жалобно смотрит на нее. Потом берет себя в руки, лицо его становится жестким. Угрюмо и нехотя, как бы выполняя неприятный и совершенно бессмысленный долг чести, он спрашивает: — Ну что такое еще случилось? — Я была у вас вчера, — говорит Марина, — и вы посоветовали… — Я помню, — отвечает Роговцев. — Но я не понимаю, по какому поводу… и по какому праву… вы тут устраиваете сцены. Марина смеется. — Меня ограбили, — говорит она. — Самым банальным образом, как дурочку. И я хочу знать… — Боже, — мертво говорит Роговцев. — Это ужасно. Какое время, Марина, какое время… И нет ему конца. — Вы же воевали вместе! — снова кричит Марина. Все уже ясно, но она не может так уйти. — Под пулями в горах в этих!.. Роговцев подходит к Марине вплотную. — Да, — тихо произносит он. — Это было отвратительно. И очень подло. Мы как игрушки были… как фишки… со всем своим героизмом и товариществом. Чем больше товарищества и героизма — тем легче любому подонку нами вертеть… И теперь тоже. Что я могу поделать? — Я сегодня же еду в Москву, — говорит Марина так же тихо. — В прокуратуру Минобороны. Не может быть, чтобы… Она не договаривает. Ей просто нечем закончить эту фразу. Потому что может быть. Давно и всем понятно, что — может. И поэтому Роговцев пожимает плечами и, горбясь, отворачивается. Слабо машет ей рукой: мол, уходите, женщина, не надрывайте мне сердце; оно мне еще пригодится.

Вокзал. Суета. Переполненный перрон. Веселые компании уезжающих, пьяные и нищие… Старушки-торговки, буквально пристающие к пассажирам: "Водочки не желаете? Пивко свежее". "Пирожки с пылу, с жару!" Вдоль длинного состава, издалека, идет Марина. Вот она останавливается возле одного из проводников, проверяющего билеты, что-то говорит ему. Он что-то отвечает. Она опять что-то говорит. Он отрицательно качает головой. Марина идет к следующему — там повторяется та же сцена. Она идет к следующему… Вагон в хвосте поезда — как после бомбежки. Выбитые стекла, облупленная краска, железо во вмятинах… Внутри — никого. Вероятно, его прицепили, чтобы перегнать на ремонт — или на свалку. Но дверь его почему-то открыта, и на полу тамбура сидит, потягивая пивко, молодой парень в железнодорожной форме. — Мне обязательно надо уехать этим поездом в Москву, — останавливаясь у этой двери, затверженно произносит Марина. Парень удивленно опускает руку с бутылкой. — Так мест же полно… сунь любому… — У меня не хватает денег. Парень легко, точным движением встает. — Сколько дашь? — Семьдесят. Он присвистывает разочарованно. — У меня только полтораста, и мне нужно вернуться сегодня же, — произносит Марина, — но это уже не вполне она. Зомби, из последних сил выполняющий неведомо чей приказ. Парень разглядывает ее некоторое время. — А садись! — вдруг азартно говорит он.

За окном купе проводника уплывают назад последние городские дома, начинаются пустыри, переходящие в пустоши. Снега, снега… Бьет колесами в разболтанные рельсы тяжелый состав. — Случилось чего? — спрашивает парень Марину. Она молчит. Остановившиеся тусклые глаза, мертвое лицо. Сумку с плеча она так и не сняла. Только пальто расстегнула — и сидит, чуть покачиваясь вперед-назад. — Слушай, нам три часа ехать, — говорит парень, пересаживаясь к ней поближе. — Так молчать и будем? Марина молчит. — Ну ты даешь, — говорит проводник. — Как хоть звать-то тебя? Марина молчит. Кажется, ее просто-напросто здесь нет — высохшая, покинутая душой оболочка. Парню не по себе. Он достает из-под столика початую бутылку водки, из шкафчика — пару стаканов. — Погреемся? — Спасибо, — говорит Марина едва слышно, — я не буду. — Н-ну, как знаешь. А я погреюсь, — парень наливает себе полстакана и выпивает неторопливо, с удовольствием. Крякает. Придвигается к Марине еще ближе, обнимает за плечи. — И тебя погрею. Ты ж замерзнешь, у нас не топят… — Не нужно, — устало говорит Марина, — пожалуйста, не нужно. — Нужно, — с ласковой настойчивостью говорит парень. — Ты сама не понимаешь, как это нужно. На себя-то посмотри! Тебе это нужно больше, чем мне! — Не нужно… — Слушай, а я тогда с тебя денег не возьму! — Возьмите лучше деньги… Стучат колеса. Летит за окном хмурый зимний день. Поля, поля, заснеженные полустанки, вросшие в измученную землю черные, перекошенные лачуги тонущих в снегу деревень, белые мохнатые провода… И голос Марины: усталый, безнадежный, и непонятно, к чему — к тому ли, что, возможно, происходит невидимо для нас в купе, или к тому, что мелькает за окном — относится ее монотонное: — Мне это не нужно… Мне это не нужно… Мне это не нужно…

Москва, площадь Трех вокзалов — суетливая, заваленная снегом. Марина почти бежит. Уже начинает смеркаться, короткий зимний день на излете. Улица близ Министерства обороны. Марина растерянно озирается, потом, по-прежнему почти бегом, бросается куда-то дальше — наискось через улицу.

Длинный, унылый коридор, битком набитый людьми. Мужчины и женщины, военные и гражданские… Так, наверное, в сталинские времена выглядели очереди родственников арестованных, ждущих хоть какой-то весточки о родных… В свете газосветных ламп все кажутся покойниками. Марина пытается пройти, рвется куда-то вперед, протискивается — ее не пускают. Сквозь сдержанный, слитный и смиренный гул голосов не слышно, что ей втолковывают, и не слышно, что она отвечает. Какая-то сердобольная бабулька наклоняется к ней поближе, взяв под локоток: — Да что ты, милая! Мы тут неделями сидим только чтоб на прием записаться! — Я не могу! — визжит Марина, вырывая локоть. — Я должна сегодня! Я должна к ночи вернуться домой! Он же с ума сойдет, если я не вернусь!! Пустите, пустите!! Ее хватают — она начинает биться всерьез. Ну, тогда и за нее принимаются всерьез.

Марина на улице. У нее уже вид полубезумной — да и с одеждой творится Бог знает что после схватки в коридоре. Похоже, она снова где-то у вокзалов; и опять кругом роскошные, переполненные яркими товарами витрины, светящаяся разноцветными огнями ларьковая суета. Не протолкнуться. Но она вдруг замечает кабинку телефона-автомата, замирает на секунду, а потом бросается к ней, словно осененная некоей новой спасительной мыслью, новой иллюзией. Марина не сдается, просто не может сдаться, она что-то еще пытается предпринять. Но у двери будки она останавливается, лезет в сумочку… Мертвеет. Шарит лихорадочно раз, другой… Из сумочки каким-то невероятным образом вываливается и шлепается в снег ее косметичка. Марина рывком переворачивает сумочку — та аккуратно взрезана, вспорота, и только чудом из нее не вывалилось вообще все содержимое. Но теперь Марине даже не на что позвонить.

Вокзальный пикет милиции. Симпатичный лейтенант за столиком что-то шустро пишет, у стенки сидят два расхлюстанных, в хлам пьяных мужика. — Да брось ты эту лабуду, — невнятно говорит одни. — Ну, прогулялись, ну, выпили, ну, телок снять пошли… Где телку снять простому человеку? На вокзале… Начальники по гостиницам кадрят, а рабочие люди — на вокзалах… Чего такого? — А ничего такого, Тимофеев, — мирно отвечает лейтенант. — Ровным счетом. Сейчас дооформлю — и ничего такого. — Ну ты волчара… — Жуткий, — соглашается лейтенант. В дверь просовывается голова сержанта: — Петр Андреич, бабу какую-то задержали. Вроде как не в себе… — Датая? — Да нет… — Может, на игле? — Непохоже. Интеллигентная такая, только пыльным мешком трахнутая. — Ну, давай сюда. Пока лейтенант дописывает, вводят Марину. — Ну, и что она там вытворяла? — спрашивает лейтенант, откидываясь на спинку стула и с интересом разглядывая женщину. Да, действительно не в себе… — К проводникам приставала. И все твердит: я должна успеть до вечера… я должна успеть до вечера… Когда к одному в пятый раз пристала, он ее нам сдал. — Странно. Вот уж в поезд сесть не проблема. Сунул на лапу — и хоть во Владивосток… — Да ей, похоже, и совать-то нечего, товарищ лейтенант, — сержант протягивает лейтенанту сумочку Марины. Тот в два движения осматривает ее со всех сторон, разевает ей пасть разреза и вновь ее смыкает. — Элементарно, Ватсон, — говорит он. — А внутри… — лезет внутрь. Бумаги какие-то… — просматривает. Мужики у стены, предоставленные самим себе, затихают — один просто заснул, другой пялится на Марину. Лейтенант с длинным присвистом чешет в затылке. — Да-а… — поднимает к Марине лицо. — Как же вас угораздило, гражданочка? — мягко говорит он. — Я должна вернуться к вечеру, — затверженно бубнит Марина. — Он с ума сойдет… — Дуй в медпункт, — решает лейтенант. — Пусть Варвара сюда подскочит… и успокоительных притащит, что ли… Вы присядьте, гражданочка, пожалуйста, — ласково говорит он Марине. Та послушно садится, глядя на него с безумной детской надеждой — она так давно не слышала ласкового голоса, что теперь ей начинает казаться: вот оно, чудо, случилось наконец. Но опамятоваться она пока не может. — Вы хоть помните, где живете? — мягко спрашивает лейтенант. — Я должна вернуться к вечеру, — повторяет Марина. Лейтенант аж головой дергает от жалости. — Что, козлы, — оборачивается он к сидящим у стенки мужикам. — Вот… вот кому запить! А вы! Уроды хреновы! — Чего лаешься-то, чего лаешься, — отвечает тот, который не спит. — Может, она б и запила, да не на что! Башли-то тю-тю! — Дур-рак, — говорит лейтенант, и в этот момент поспешно входит сержант, а за ним — пожилая медсестра в пальто поверх белого халата. — Вот, Варвара Никодимовна, пациентка вам, — говорит лейтенант. Попробуйте ее хоть как-то оклемать… Медсестра отводит Марину в сторону, в дальний угол. — Паспорт-то был при ней? — спрашивает лейтенант. — Был, — отвечает сержант. — Во… — протягивает лейтенанту. Тот читает. — Да-а… Ближний свет. Ты бумаги ее видал? — Мельком… — Ну и как понимаешь? — А чего тут понимать. В столицу правды искать приехала. — Точ-чно. Вот и нашла… — он сокрушенно мотает лобастой головой. Лучший город Земли, блин! Медсестра в уголку, подальше от пьяных, что-то мягко втолковывает Марине, дает какие-то капли, какую-то таблетку… Лейтенант опять чешет в затылке. — Что делать-то нам с ней? Марина, словно услышав и поняв, о ком идет речь, вскидывается: — Я должна к вечеру успеть домой! — Успеете, гражданочка, успеете, — мягко говорит лейтенант. — Не волнуйтесь только. Вот точно так же каких-то несколько часов назад Марина просила не волноваться мужа… — В таком состоянии ее одну оставлять нельзя, — тихо говорит сержант. — Ну, может, очухается сейчас… от таблеток… Вот что. В семнадцать сорок, кажется, состав пойдет, а к нему санитарный вагон прицеплен. Помнишь, вчера уведомление было? Вот туда бы ее запихнуть. Там и доктор есть, присмотрит, если что… и остановку у них делает… — смотрит на часы. — Мать честная, осталось-то всего ничего! Дуй, ищи бригадира поезда! — и, повернувшись к медсестре, спрашивает: — Ну, Варвара Никодимовна, как наши с гражданочкой дела? — Как сажа бела, — отвечает медсестра. — Нет-нет, — вдруг едва слышно говорит Марина, — я все слышу. Я уже… все понимаю. Простите меня, пожалуйста. — Слава Богу! — говорит лейтенант.