Александр Дюма - Анри Труайя

И наконец реванш, который взял Дюма над своими хулителями, довершила смелая статья Дельфины де Жирарден в «La Presse», в которой она обличала презрение критики и Французской академии по отношению к двум великим писателям, чья вина состояла в том, что у них было слишком много читателей: «Господа Бальзак и Александр Дюма пишут от пятнадцати до восемнадцати томов в год, им не могут этого простить». – «Но эти романы превосходны». – «Это не оправдание, их слишком много». – «Но они имеют бешеный успех». – «Это лишь усугубляет вину; пусть они напишут по одному-единственному, совсем маленькому и посредственному, который никто и читать не станет, вот тогда посмотрим. Слишком большой багаж мешает войти в Академию, правило то же самое, что и в саду Тюильри: не впускать тех, у кого слишком объемистые пакеты».

Дюма был доволен тем, что его объединили с Бальзаком в этом слове в защиту литературной плодовитости и своеобразия. То, о чем столь пылко писала Дельфина де Жирарден, он сам сто раз говорил тем, кто предпочитал еле капающую из крана тепловатую водичку щедрому излиянию потока. Сын поощрял его пристрастие к изобилию во всем: в сочинительстве, в делах и в любви. У него самого к этому времени было две любовницы: куртизанка Мари Дюплесси, которая, напишет он потом, «была высокой, очень изящной брюнеткой с бело-розовой кожей. Головка у нее была маленькая, продолговатые глаза казались нарисованными эмалью, как глаза японок, только смотрели они живо и гордо; у нее были красные, словно вишни, губы и прелестнейшие на свете зубки. Вся она напоминала статуэтку из саксонского фарфора».[79] Хрупкая, выглядевшая чистой и невинной в своих заманчиво декольтированных платьях, Мари Дюплесси при любых обстоятельствах украшала себя камелиями. Говорили, будто она больна чахоткой. Дюма-сын был в нее влюблен до безумия. Но в то же самое время он был любовником актрисы из Водевиля, Анаис Льевен, содержание которой, как говорили, «обходилось в две тысячи франков в месяц». Должно быть, платил отец, донельзя счастливый тем, что сын на него походит.

У Анаис, среди прочих ее достоинств, была страсть принимать у себя знаменитостей, художников, журналистов, писателей, но при этом она совершенно не заботилась о том, чтобы, приглашая к себе гостей, считаться с их тайными пристрастиями. На один из ужинов, который она устраивала у «Братьев-провансальцев» и на котором присутствовали Александр Дюма и его сын, она сочла возможным пригласить и Александра Дюжарье, управляющего газетой «La Presse», и Розмона де Боваллона, сотрудника «Globe». Однако два журналиста ненавидели друг друга с тех пор, как из-за колоссального успеха «Королевы Марго», печатавшейся в «La Presse», стремительно упали продажи соперничавшей с ней газеты «Globe». Сидя друг против друга, эти двое обменивались кисло-сладкими замечаниями. Вмешательства других приглашенных оказалось недостаточно для того, чтобы разрядить атмосферу, и после какого-то замечания, показавшегося ему особенно обидным, Дюжарье вызвал Боваллона на дуэль.

В назначенный для поединка день, 11 марта 1845 года, Боваллон, который был большим специалистом по части выяснения отношений с оружием в руках, убил Дюжарье. Однако секунданты упрекнули его в нарушении кодекса чести: он пробовал пистолеты перед поединком. Больше того, руководство «Globe» обвиняли в том, что Боваллону, известному своей меткостью в стрельбе, было поручено устранить редактора конкурирующего издания. Кое-кто заговорил об убийстве. Дело дошло до суда. Боваллон был оправдан, но после обжалования кассационный суд передал дело в следующем году на рассмотрение суда присяжных в Руане. Дюма и его сын были вызваны в качестве свидетелей. Они отправились в суд в открытой коляске. Обоих сопровождали любовницы: отца – очередная актриса Атала Бошен (сменившая к этому времени Селесту Скриванек), сына – Анаис Льевен. Когда коляска с обеими парами остановилась у здания руанского дворца правосудия, толпа зевак, узнав автора «Трех мушкетеров», принялась ему аплодировать. Он в полном восторге стал раскланиваться словно в театре. В зале суда представление продолжалось, и Александр развлекался вовсю, отвечая на вопросы судебного чиновника. «Профессия?» – спросил у него председатель суда. «Я назвал бы себя драматургом, не будь мы на родине Корнеля!» – ответил тот. Судья улыбнулся и с холодной насмешливостью заметил: «О, здесь существуют градации!» Боваллон был приговорен к восьми годам тюремного заключения.

Поведение обоих Дюма во время процесса, несомненно, позабавило любителей судебных инцидентов, но большинство присутствующих их развязность неприятно удивила. Местные газеты, как и парижские издания, сочли нелепым это цирковое представление, устроенное во время суда над человеком, которого обвинили в том, что он хладнокровно и предательски убил другого человека. Нестор Рокплан, который считался другом Дюма, писал своему брату Камиллу: «На этом процессе Дюма, который хотел выказать себя знатоком в вопросах чести, человеком рафинированным и завзятым бретером, навсегда скомпрометировал само понятие „джентльмен“, настолько он им злоупотреблял. […] Во время руанского процесса отец и сын Дюма и их дамы вели общее хозяйство».[80]

Эти волнения в публике нисколько не затрагивали спокойствия Александра. Вернувшись домой, в Сен-Жермен-ан-Ле, снова обосновавшись на улице Медичи, он присматривал за ходом работ на строительстве замка, который возводил для себя неподалеку оттуда, в Марли, и в соавторстве с Маке занимался переделкой своего романа «Двадцать лет спустя» в пьесу под названием «Мушкетеры». Им снова овладела честолюбивая мечта получить в свое распоряжение театр, где он был бы единственным хозяином и единственным поставщиком. Благодаря незабвенному Фердинанду он «заполучил» в 1836 году «Ренессанс», но тогда он должен был считаться с выдающимся компаньоном, каким был Виктор Гюго, и директором, Антенором Жоли, что сильно сковывало его свободу. Впрочем, «Ренессанс» вскоре затонул под собственной тяжестью после нескольких совершенно непредсказуемых провалов. Но не может ли он сейчас, опираясь на свою известность, потребовать дать ему собственный зал, собственную публику? Ему недоставало лишь покровителя в высших сферах, но, хорошенько пошарив в окружении короля, он, должно быть, такого найдет. А пока Дюма отдал своих «Мушкетеров» в Амбигю-Комик. Театр, конечно, второсортный, но он может удовольствоваться им, надеясь, что для следующего своего драматического опыта обзаведется чем-нибудь получше. Узнав о том, что пятый сын Луи-Филиппа, герцог де Монпансье, которому в то время исполнился двадцать один год, является большим поклонником его романов, Дюма послал юноше билеты на премьеру своей пьесы, которая назначена была на 27 октября.

В тот вечер успех «Мушкетеров» был полным и безоговорочным. Молодой герцог, хотя и несколько расстроенный сценой обезглавливания короля Карла Первого, напомнившей ему о гибели на эшафоте его родного деда, Филиппа Эгалите, тем не менее заявил, что в полном восторге от спектакля. Публика, увлекаемая его примером, бешено аплодировала этому новому творению любимого автора. Александр был до того доволен, что решил разделить триумф с излюбленным соавтором. Даже не предупредив об этом заинтересованное лицо, он попросил Меленга, который играл роль д’Артаньяна, после того как закончатся вызовы, объявить, что драма обязана своим появлением на свет «господам Дюма и Маке». Он был вознагражден за свой добрый поступок: неделей позже герцог де Монпансье, принимая его в Венсене, пообещал замолвить за него словечко перед отцом, попросить дать разрешение основать достойный автора «Мушкетеров» театр, которым тот лично руководил бы. Герцог сдержал слово, и растроганному до глубины души Александру показалось, будто в этом великодушном и благородном молодом человеке светится та же лучезарная доброта, что была свойственна его старшему брату Фердинанду.