Истребитель - Дмитрий Быков

– Они тебе помогут, – пояснял Кондратьев. – Есть всякие полезные навыки, это пригодится. Поп свое, а черт свое. – Он улыбнулся ободряющей мягкой улыбкой. Донников никогда не видел его таким довольным. – Значит, проблема невидимости: биологическим ее аспектом, то есть мимикрией, занимается Глеб Макаров в Москве, у Рогожской заставы, его тебе надо посетить непременно, потому что для перехода границы невидимость – первое дело. Результаты любопытные. Сам он человек не очень видимый, придется присмотреться, но справишься. Любит стихи, может, на них отзовется. Пиши. – Кондратьев продиктовал адрес, не заглядывая в блокнот; Донников понял, что ему тоже предстоит все это запомнить, но память у него была фотографическая, пять языков плюс латынь, три тысячи стихотворений назубок на языках оригинала. – Есть и физический аспект, им в Томске занимается Максим Неизвестный, так он себя называет; сам он ссыльный, найдешь. – Снова продиктовал адрес; название улицы, явно окраинной, звучало грозно, таежно и глухо. – Проблемой добычи пищи в полевых условиях занимается Григорий Смирницкий, это Псков, результаты крайне серьезные, уже умудряется питаться солнечным светом. Очень может быть, что все это не слишком научно, но сфера не моя, судить не стану. Тоже может пригодиться. Конечно, если б тебе могли помочь летательные аппараты, но перелететь границу шансов мало. Мало, но имеются – свяжись с Никодимом Велесовым, он из старообрядцев, Новосибирск, у него есть документы еще из восемнадцатого века, старообрядцы подробно изучали способы летания, ну и вообще, у них до сих пор хорошая сеть; через них можно связаться, если мало ли что. Оригиналы этого манускрипта хранятся в Румынии, в Сибиу, но у него есть копия. Если заинтересуют водные пути – темой хождения по воде успешно занимается Михаил Раменский, он из Саратова, улица… дом… спросить Евсеева. Я бы охотно тебя познакомил с Трумпфом, по-немецки «козырь», человек выдающийся, но он сейчас вне досягаемости. По той же причине не могу дать координаты одного историка, человека славной фамилии, он пока малодоступен. Из того, что пишет мне, вывожу, что достиг целостной картины, но о деталях умалчивает. Наконец, может тебе понадобиться левитация; я никогда к этому всерьез не относился, однако люди вплотную занимаются, стало быть, есть смысл; человек этот живет в Ленинграде и сейчас оставил занятия, но кое-что помнит, передашь привет от меня.

Кондратьев диктовал еще долго: антрополог, генетик, создатель счетных машин, наделенных волей и способностью к диалогу, – все это нужно было, кажется, не столько для пересечения границы (для чего хватило бы и мимикрии), сколько для отчета перед заграницей и передачи информации важным людям, почта старообрядцев туда не досягала, хотя внутри России ходила бесперебойно; в Германии жил популяционный генетик, который мог помочь с обустройством в первое время, в Америке – композитор, выдумавший новый способ музыкальной записи, а в Англии, если повезет пробраться туда, затаился пионер новой этики, основанной на числах, который мог взять Донникова в свою оксфордскую лабораторию. Донников все это записал, в голове его образовалась совершенная каша, но за неделю вызубрил все адреса так, что не спутал бы и ночью внезапно разбуженный; кроме того, с помощью специальной мнемотехники он научился забывать их начисто, чтобы не выдать в случае провала. Поистине подпольная наука ушла далеко.

Донников посетил физика в Томске, биолога в Новосибирске, алхимика в Саратове, йога в Пскове, антропософа и духовидца в Крыму; на Дальнем Востоке видел колонию даунов, владевших гипнозом, а в Иволгинском дацане – буддиста, имитировавшего смерть и воскресавшего при перемене ветра; нанимался грузчиком, плотником, почтальоном и зарабатывал себе пропитание в течение года; о дальнейшем пишут – «пропал без вести», и это значит – все получилось. Мимикрировав под дерево, Миша перешел границу; пешком по реке добрался до железной дороги; по клочку газеты вместо билета, отведя глаза проводнику, доехал до столицы; на ракете восемнадцатого века из старообрядческого манускрипта пересек Ла-Манш, после чего, использовав технологию отца числовой этики, скрылся окончательно, с осени 1940-го сведения о нем теряются. Но реабилитировали же генетику – стало быть, есть надежда, что и другие сферы подлинной науки легализуются где-нибудь в мире. Пока мы знаем только то, что с 1940 года законы искривленного пространства на Донникова не действовали. Правда, он не достиг стратосферы, но, с другой стороны, – что там делать живому человеку?

Примерно тогда же освободился и еще один человек. Артемьева вызвали с вещами, отвели к следователю Фомину и объявили, что за недоказанностью обвинения он может идти домой. Хотя Артемьев ждал чего-то подобного, но неожиданность все равно была оглушительная. Ему сообщили также, что коллеги решительно за него вступились и подтвердили исключительную ценность его опытов, что он может восстановиться на работе и что комната осталась за ним. Он выслушал все это, кивая тяжелой крупной головой, поднялся и поблагодарил Фомина. Фомин думал пожать ему руку, но что-то остановило.

Артемьев вышел на улицу и увидел, что в Москве в разгаре дождливое лето. Артемьев давно не дышал чистым воздухом и пошатнулся. Вообще, для внезапно оправданного человека он удивительно хорошо владел собой. Сначала прошелся пешком, потом спустился в метро, оттуда поехал на трамвае. В его прежней одежде, которую ему выдали и которая сидела теперь на нем мешком, был кошелек, в кошельке какие-то деньги. Артемьев не очень представлял, как вернется домой и будет смотреть в глаза соседям. Именно соседи топили его с чуть ли не первобытной яростью, как, должно быть, кроманьонцы топили неандертальцев, только здесь было наоборот. Но это было видовое, соседи не виноваты. Исторически они были обречены, и если бы взяли кого-то из них, никто не стал бы ни топить их, ни спасать.

Приехав в свою комнату на Стромынке, Артемьев снял печать, открыл дверь своим ключом. Сразу вошел в кухню, там были только Харитонова в халате и ее малоумный сынок, вероятнее всего, олигофрен. Сын-то и выказал единственную эмоцию – ужас. Харитонова сначала не узнала Артемьева, но когда поняла, что это он, на лице ее изобразилось нечто среднее между брезгливостью и крайним недоумением.

– Меня отпустили, Марья Васильевна, – сказал Артемьев, – я зла не держу. Ваши показания мне зачитывали. Вы ничего не знаете, а говорите. Это зря, но большинство людей именно так себя и ведут. Никогда я Марину не убивал, я, может быть, наоборот, дал Марине другую жизнь. А если я убивал кого-то, вы этого знать не можете.

Артемьев нарочно говорил тяжелым, внушительным голосом, так надо было говорить, чтобы соседка воли не брала. Кроме того, Артемьев всегда считал, что честность – лучшая политика.

– Вы со временем поймете, – добавил он, – а главное, Марина скоро вернется. Сколько она там может гулять, ну полгода, ну год. А потом вернется, уж я знаю, и вы все увидите. За меня не беспокойтесь, про меня все поняли, мне, наверное, даже помогут с работой. А вы мне супчику пока налейте, это будет хорошо.

Харитонова, словно загипнотизированная, налила ему тарелку картофельного супа с какой-то рыбой – сосед рыбачил, что-то притаскивал.

– Человек исчезнуть не может, – назидательно говорил Артемьев, прихлебывая суп. Олигофрен почтительно слушал. – Человек может исчезнуть где-нибудь на полюсе, как летчик Гриневицкий, но это другой случай. А когда человек так сильно меня любит, как Марина, так зависит, он вернется, конечно. Потом, Марина женщина необычная. Марина – та женщина, которая собою выражает. Да такой женщине просто не дадут исчезнуть, и со мной, как видите, разобрались.