Чилийский поэт - Алехандро Самбра

отговорок и ссылок на смягчающие обстоятельства, взвалив на себя всю вину за случившееся. Вел речь о семейной жизни и ее неудачах, о своей любви, о длительной отлучке и несостоятельности как отчима. Затронул и силу воспоминаний, но особенно и прежде всего – собственный эгоизм. Висенте глядел на него, как на непонятную картину в музее, как на странное и довольно некрасивое изображение, в которое все же хочется вникнуть. Тем временем Гонсало, часто моргая, продолжал говорить. Он повторял некоторые вещи в попытке представить их в новом свете, сместить акценты и облечь в другие, еще более точные, более убедительные и честные фразы, хотя и не знал, существуют ли они на самом деле.

– Мне надо в туалет, – прервал его Висенте.

Вскоре он вернулся с мокрыми лицом и волосами.

– Ладно уж, продолжай, – сказал он.

Но Гонсало умолк; взял салфетку и слегка скомкал, как в замедленной киносъемке, словно собираясь порвать.

– У тебя больше нет слов, – произнес Висенте.

– То есть?

– Да просто кончились.

– Вот теперь ты мне выскажи все, что хочешь.

– Выскажи, выскажи, – передразнил его Висенте. – Ты явился с заранее подготовленной речью, а я ничего такого не готовил, пришел, в чем мать родила.

– Да ничего я не готовил, просто импровизирую, – оправдывался Гонсало, пытаясь свести все к шутке.

– Импровизация требует умения говорить, а это твой конек, – настаивал Висенте. – Я запамятовал, что ты так хорошо владеешь словом, хотя слушал тебя много часов и лет, да вот подзабыл. А сам я только учусь этому.

– Но ведь ты говоришь очень правильно.

– Нет, неправда. Я плохо говорю и ничего не запоминаю. И не желаю быть похожим на тебя, или на моего отца, или на кого-то из моих знакомых. Не хочу выступать, как ты, к тому же ты меня этому не научил. Я самоучка и пока что ученик посредственный. Мне многого не хватает, мне нужно научиться говорить о важных вещах. Я все еще учусь высказываться и обязательно стану в этом лучше тебя.

А я ведь тоже учусь говорить, подумал Гонсало, но промолчал, поняв, что Висенте просит его научиться, скорее, молчать.

Они заказали еще по кружке пива, и снова наступил момент двух первых глотков. Висенте досматривал последние минуты матча и уже готовился полностью переключиться на пивную пену, когда Гонсало вдруг взял салфетку и нарисовал на ней квадрат с крестиком в центре. И они принялись играть в «крестики-нолики» – играли много раз, и выходила ничья. Израсходовали более двадцати салфеток, пока не победил Висенте.

– Так ты собираешься поступать в университет? – сразу же после этого спросил Гонсало.

– Не доставай меня, – смеясь, ответил Висенте. – В твой универ, что ли?

– Да в любой.

– Как ты думаешь, станет ли когда-нибудь университетское образование бесплатным?

– Надеюсь, станет, – ответил Гонсало, вспомнив Мирко.

В течение дня он несколько раз думал о нем, представляя, как тот листает сборник Карвера, поджидая клиентов на парковке торгового центра. Или, скорее, грузит телевизоры, велосипеды, микроволновые печи, кухонную мебель, книжные шкафы.

– А как бы ты поступил на моем месте?

Гонсало задумался – хотелось, чтобы ответ был искренним. В свои восемнадцать он уже четко определился и считал себя смельчаком, бросившим вызов своей семье. Уверовал, что достаточно умен, потому что читал древних греков, учил латынь и цитировал философа Жака Деррида. Задолго до этого, лет в десять-двенадцать, у него был план: по-другому говорить, иначе жить и думать, разбить все зеркала в доме, чтобы радостно и окончательно забыть свое лицо. Все его друзья стали неудачниками, никто не окончил университет, и судьба у них сложилась, как у Мирко. Зато Гонсало преуспел, стал исключением на их фоне, упорным юношей, который воспользовался немногими доступными возможностями. Долгое время он гордился этим, но только не сейчас. Теперь ему было стыдно от мысли, что он тоже потерпел неудачу.

– Ну, так что же ты сделал бы на моем месте? – повторил свой вопрос Висенте.

– То же самое, что делаешь ты.

– Не верю.

– Но я бы выбрал другую профессию.

– Какую?

– Не знаю, взялся бы изучать японский язык. Или физику, энтомологию.

Они заказали еще пива. По телику десятки раз крутили повторы голевых моментов матча. Служащие из соседних офисов приканчивали свои напитки перед уходом домой.

– Ладно, чувак, – сказал Гонсало, – а теперь почитай-ка мне свои стишки.

Висенте немного поупрямился для порядка, хотя, как и все чилийские поэты, всегда пребывал в готовности декламировать свои творения. Он достал из рюкзака пачку светло-голубой бумаги и начал читать:

если вернешься в мой дом не забудь:

круглый ключ – от решетки

а окрашен оранжевым цветом

ключ от двери входной

а другие излишни

старую дверь с парой замков запираем только на нижний

выключателей дюжина перед тобой

и десяток розеток двойных и даже одна тройная

имеются два небольших удлинителя

а пароль к интернету ты знаешь

мой дом испещрен незаметными трещинами

и дерзкие коты бродят по крыше

есть еще пятна на стенах но их я не вижу

имеется лимонное дерево с горчайшими плодами

Висенте сочинил эти строки, естественно, для Прю, однако Гонсало тоже ощутил себя действующим лицом текста, ведь именно ему пришла в голову идея покрыть ключ от главной двери оранжевой акриловой краской. Причем он делал это не раз, поскольку краска держалась всего три-четыре месяца. Видимо, Карла или Висенте продолжили эту традицию, решил Гонсало, мысленно восстанавливая в памяти каждую комнату в доме, в попытке вообразить и сосчитать упоминаемые розетки и выключатели.

Он вдруг почувствовал желание снова писать стихи – хотя бы для того, чтобы потом показать их Висенте. И попросил его продолжить чтение. Висенте не заставил себя ждать и прочел еще около пятнадцати стихотворений. Они понравились Гонсало, показались ему насыщенными, очень личными, хотя и весьма неравнозначными. Однако в этом, пожалуй, и было их преимущество: голос автора – сумма всех этих голосов и стихов, всех таких поэтов, он множится, сделал вывод Гонсало. Конечно, существует классическая поэзия, но в данном случае внезапно возникает беспорядочный захватывающий ритм, прерывающаяся музыка со своеобразными, дерзкими, бурными и добрыми образами. Ему особенно понравилось длинное стихотворение, в котором говорилось о домах, плывущих от одного острова к другому, о самолетах, зависших на неопределенное время в воздухе, о неотправленных посланиях. Оно рассказывало о ком-то, кто взирает на волны прибоя и снимает видео на телефон, а потом долго едет в автобусе под ливнем. И при этом всю дорогу не смотрит в окно, не замечает крупных капель дождя на стекле, а снова и снова пересматривает на мобильнике свою видеозапись прибоя.

Последнее