Первая роза Тюдоров, или Белая принцесса - Филиппа Грегори

— Ты хочешь выйти замуж за сэра Ричарда? — быстро спросила я. Я нарочно задала этот вопрос на латыни, которой ни миледи, ни мой муж толком не понимали.

Мэгги кивнула.

— Но почему? — удивилась я.

— Я хочу наконец избавиться от своей фамилии, — честно призналась она. — Мне надоело постоянно быть подозреваемой. Я хочу стать одной из Тюдоров. Хочу, чтобы меня перестали считать врагом.

— Никто тебя врагом не считает.

— При дворе Тюдоров тебя считают либо их сторонником, либо их врагом, — с непривычной строптивостью заявила Мэгги. — Меня уже тошнит от постоянных подозрений!

Мы отпраздновали их свадьбу осенью, едва вернувшись в Вестминстер; но счастье молодых супругов тут же было омрачено весьма неприятными вестями из Ирландии.

— Они подняли восстание, поставив во главе этого мальчишку! — кратко сообщил мне мой муж. Мы как раз собирались поехать прокатиться по берегу реки и посмотреть, нельзя ли поднять несколько уток, чтобы наши соколы смогли поохотиться. Двор был залит солнцем, придворные суетились, готовясь сесть на коней. Из открытых дверей птичника выносили соколов в ярких кожаных колпачках с маленьким пером на верхушке. Я заметила, что из дверей кухни выглядывают мальчишки, с завистью посматривая на охотничьих птиц. Один из сокольничих, с добродушной улыбкой поманив к себе мальчишку, разрешил ему сунуть руку в специальную перчатку и попытаться удержать птицу на весу. Улыбка этого мальчика напомнила мне моего младшего брата Ричарда — и я вдруг поняла, что передо мной бывший «претендент на трон» Ламберт Симнел. За время службы на королевской кухне мальчик сильно изменился и, похоже, был очень доволен своей новой жизнью.

Генрих свистнул своему сокольничему, и тот вышел вперед, неся на перчатке прекрасного сокола-сапсана с пестрой грудкой, похожей на мех королевского горностая, и черной, как шерсть соболя, спинкой. Генрих надел перчатку и взял птицу на руку; путы, надетые соколу на лапки, он обкрутил вокруг своих пальцев. Но думал он явно не о соколиной охоте.

— Итак, они подняли очередное восстание с новым претендентом во главе, — повторил он, глядя на меня. — Значит, появился еще один!

Ах, какой мрак таился в глубине его глаз, и я отлично понимала: все это — и соколиная охота, и веселый шум придворных, и новый плащ Генриха, и его нежное поглаживание сокола по спинке — только притворство. Просто Генрих решил показать всему миру, что его отнюдь не одолевают заботы и беспокойство, что у него все прекрасно. Хотя я видела, как не раз замечала это и раньше, что внутри он весь ощетинился, точно перепуганный зверек.

— На этот раз они называют его «принц», — тихо сказал он мне.

— И кто же он такой? — так же тихо спросила я.

— А вот этого я на сей раз толком не знаю, хотя, казалось бы, у меня есть шпионы буквально в каждом уголке Англии, чуть ли не в каждой классной комнате. Мне казалось, что вряд ли в нашей стране найдется хоть один ребенок, который с детства считается исчезнувшим, о котором мне не было бы известно. Однако этот мальчишка… — он не договорил.

— Сколько же ему лет?

— Восемнадцать, — был ответ. И я вздрогнула: моему брату Ричарду, останься он жив, сейчас было бы как раз восемнадцать! Но я не стала упоминать об этом и продолжала задавать вопросы:

— А как он себя называет?

— Ну как еще он может себя называть? — раздраженно бросил Генрих. — Естественно, он называет себя принцем Ричардом и утверждает, что он — твой некогда пропавший брат.

— А люди что говорят? Кем они его считают?

Генрих тяжко вздохнул.

— Эти предатели, ирландские лорды, готовы бежать за каждым, кто хорошо одет! А этот мальчишка одет в шелка… Вот они и твердят, что он — принц Ричард, герцог Йоркский, и готовы оказать ему вооруженную поддержку. А это значит, что мне предстоит очередной Ист-Стоук, только теперь во главе вражеской армии будет уже другой мальчишка, и армия эта будет состоять из французских наемников и вассалов тех ирландских лордов, которые поклялись этому мальчишке служить. Похоже, призраки прошлого так никогда и не обретут покоя, а будут вновь и вновь восставать против меня.

И я вдруг похолодела от ужаса, хотя солнце по-прежнему светило ярко и жарко.

— Неужели снова будет война? Неужели снова начнется вторжение?

На дальнем конце конюшенного двора кто-то громко кого-то окликнул; кто-то весело засмеялся в ответ на чью-то шутку. Генрих растерянно поднял голову, посмотрел в ту сторону и тут же изобразил на лице улыбку, словно тоже услышал эту шутку. Вид у него при этом был как у ребенка, который смеется, сам не зная чему, просто из желания присоединиться к остальным.

— Не надо! — не выдержала я. Мне было больно видеть, как он старается изображать полную беззаботность перед своими придворными, доверять которым не может.

— Да нет, мне придется улыбаться, — возразил Генрих. — Тот мальчишка в Ирландии, говорят, только и делает, что улыбается. И улыбка, по слухам, у него совершенно очаровательная.

Я задумалась над тем, что будет означать для нас эта новая угроза — для Мэгги, которая только что вышла замуж и надеется, что теперь ее брата освободят и позволят ему жить вместе с ней и ее мужем; для моей матери, по-прежнему запертой в Бермондсейском аббатстве. Увы, ни моя мать, ни мой кузен никогда не обретут свободы, пока кто-то, называющий себя принцем Ричардом Йоркским, собирает войско в Ирландии и готов возглавить вторжение на нашу территорию французской армии. Пока все это не кончится, Генрих никогда не поверит никому из нас, Йорков.

— Можно мне написать матери и рассказать ей об очередном самозванце? — спросила я у мужа. — Меня страшно огорчает, что они снова используют имя моего покойного брата.

Взгляд Генриха сразу стал холодным, стоило мне упомянуть о матери. Казалось, лицо его постепенно сковывает страшный мороз и оно покрывается коркой, которую уже ничем не пробьешь: передо мной стоял этакий сказочный король изо льда и камня.

— Ты можешь сколько угодно писать ей, можешь рассказывать ей все, что угодно, — холодно бросил он. — Но мне думается, что вскоре ты и сама поймешь: твоя дочерняя любовь и нежность тут неуместны.

— Что ты хочешь этим сказать? — Меня вновь охватил леденящий ужас. — Ох, Генри, не будь таким! Что ты имеешь в виду?

— Твоей матери уже и так все известно об этом мальчишке!

Мне нечего было ему возразить. Его подозрительное отношение к моей матери омрачало наш брак с самого начала; оно было подобно ядовитому ручью, текущему по лугу, который мог бы стать цветущим и зеленым, не будь там этого ручья.

— А я уверена, что она ничего не знает!

— Уверена? Ну, а я уверен, что все она знает прекрасно. И не сомневаюсь, что всю свою пенсию, которую, кстати, я ей выплачиваю, все подарки, которые ты ей преподносишь, она вкладывает в этого мальчишку — в тот шелковый камзол, что сейчас на нем, в ту бархатную шляпу, что красуется на его золотых кудрях, — сердито ответил Генрих. — И в чудесную булавку с крупным рубином, если угодно. Эту булавку с тремя свисающими с нее жемчужинами он всегда носит на шляпе.