Никон - Владислав Бахревский

С братией соловецкой, гордой и вольной, за старые еще, за анзерские свои обиды Никон тоже расплатился. Во время постов приказал им держать стол воистину постный, когда даже лишнего куска хлеба не полагалось. Службы удлинил грозным требованием соблюдать единогласие. Тюремные соловецкие сидельцы отныне и света Божьего невзвидели. Патриарх повелел из келий каменных сидельцев не выпускать.

И все же сомнения не оставляли Никона. Он отправил константинопольскому патриарху – высшему авторитету по вопросам православия – двадцать семь вопросов о церковных обрядах и два обвинения: против епископа Коломенского Павла и против ссыльного протопопа Неронова.

Никон хлопотал об устройстве правильного и во всем превосходного пути в кущи рая, а государь Алексей Михайлович с воодушевлением творил земные царские дела.

11

В восемнадцатый день государева шествия на войну Дворцовый полк, свита и сам государь поспешали к деревне Федоровской. До Вязьмы оставался последний переход.

Уже перед самой деревней Алексей Михайлович увидел детей. Они только что вышли из леса и, заслоняя глаза от солнца, глядели на сказку, которая среди дня явилась к ним, в Федоровскую.

Алексей Михайлович велел остановиться и, выйдя из кареты, приказал привести к нему детей.

Их было пятеро: три мальчика, две девочки. Одной девочке было уже лет, наверное, тринадцать, другой года четыре всего. Мальчики, синеглазые, черноголовые, смотрели смышлено и царя нисколько не боялись. Может, и не понимали, кто перед ними. Были они братьями, погодками, лет от семи до десяти.

– В лес ходили? – спросил детей государь.

Дети улыбались, разглядывая его лицо, одежду, перстни на руках, и не отвечали: дураку понятно, что в лес.

– По грибы? – снова спросил государь, и ему опять не ответили: в корзинах не зайцы же сидят! – Рано вроде бы грибам, не пора.

– Оно хоть и рано, – сказал старший из мальчиков, – только отчего же не пора? Самая пора.

– Это как же тебя понять? – изумился Алексей Михайлович. – Грибам, говоришь, рано, но самая пора.

– Когда грибов хоть косой коси – к войне. А ныне война.

– Поганок не набрали?

– Зачем поганки брать? – изумился смелый мальчик. – Хороших грибов хватает. Вон какие подберезовики, ни одного червивого.

– А белые есть?

– Белые свой срок знают.

Государя разговор весьма утешил, и он не спешил расстаться с ребятишками. Обошел всех, осматривая в корзинках лесную добычу.

– И впрямь хороши грибы! Вот бы отведать.

– Забирай, – сказал мальчик. – Мы еще сбегаем. Куда пересыпать-то?

– Даром отдаешь?!

– Так я же их не покупал.

Ребята и девочки охотно протягивали царю корзинки.

– Бери! Бери! – говорили они дружелюбно.

– Ну, спасибо! – растрогался государь. – Что ж, я тоже отдарюсь. За каждый гриб будет вам пряник.

Мальчик подумал и покачал головой.

– Тут вон петушки! Махонькие совсем. Больно много пряников получится.

Царь совсем развеселился.

– Что же ты обо мне печешься?

– Да вдруг пряников-то у тебя не хватит.

– Как это не хватит?! – Алексей Михайлович, играючи, принахмурился. – Да ты знаешь, кто я?

Мальчик быстро глянул на него и опустил глаза.

– Должно быть… царь.

– Царь! – обрадовался Алексей Михайлович. – Как же ты угадал? Царской шапки-то на мне нет.

– Угадал, – вздохнул мальчик. – Вон какие вокруг тебя! Бородатые, пузатые, а помалкивают. Один ты говоришь.

Свита царя заколыхалась от вальяжного, полного добродушия смеха.

Грибы царь забрал себе на жаркое, детям насыпали полные корзины пряников и сверх того поставили перед ними еще два мешка.

Царский поезд тронулся в путь.

Алексей Михайлович, садясь в карету, сказал Ордину-Нащокину:

– Узнай, чьи ребятишки. Коли родители согласятся, в ученье возьми к своим киевлянам – смышленые.

12

В походе Алексей Михайлович завел обычай всякий день обедать с разными людьми из своей огромной свиты. Ночевать приходилось иной раз в крестьянских избах, за стол многих не посадишь, обижать же людей ненароком – хуже всего. Нечаянную обиду всю жизнь помнят.

На стану в деревне Федоровской с государем обедали Никита Иванович Романов, Глеб Иванович Морозов, митрополит Корнилий, а за вторым столом, у двери, архимандриты монастырей Спасского в Казани, Саввино-Сторожевского и Спасо-Ефимиевского в Суздале, с ними еще двое: стольник князь Иван Дмитриевич Пожарский и царский ловчий Афанасий Матюшкин.

Походный обед царя был незамысловат. На первое щи, на второе каша с гусем да пирог с рыбой. Из питья – квас и пиво.

Перед обедом митрополит Корнилий благословил пищу. Царь, садясь за стол после молитвы, радостно вспомнил:

– День-то нынче какой! На четвертое июня приходится святитель Митрофан, патриарх Константинопольский. Первый из константинопольских патриархов. Бог ему за праведность послал сто семнадцать лет жизни.

– Жизнь была иная! – сказал Никита Иванович, недовольно возя ложкой в оловянной тарелке: щей не терпел, но у царя в гостях и редька слаще пряника.

– Что мы знаем про чужую жизнь? – не согласился государь. – Отец Митрофана епископ Дометий приходился римскому императору родным братом. Однако ж и ему, принявшему веру Христа, в Риме не было защиты, за море пришлось бежать, в Византию.

Никита Иванович, глядя куда-то над столом, с му́кой на лице торопливо выхлебал щи и откинулся спиной к стене, переводя дух. Покосился в сторону царя.

Алексей Михайлович ел неторопливо, по-крестьянски подставляя под ложку кусок хлеба.

«Где только так выучился?» – изумился про себя Никита Иванович и, не в силах сдерживать кипевшего в нем раздражения, сказал:

– У них было куда бегать. Византия – не Кострома.

За столом потишало. Глеб Иванович сообразил, что Романов ведет речи негожие. Промолчать – значит быть с царским дядюшкой заодно; с полным ртом закудахтал:

– Экося! Царев батюшка, великий государь Михаил Федорович, царство ему небесное, не бегал в Кострому, но изошел из нее. А, изыдя, укрепился в Москве. Ныне же великий наш государь, изыдя из Москвы, будет и в Смоленске и много дальше, ибо все это – русская земля.

– Ох, Морозовы! – покачал головой Никита Иванович. – Государь, кто тебе первым поклонился, помнишь?

– Помню, Никита Иванович, – сказал царь, принимаясь за гуся. – Первым был ты.

– Так могу ли царю своему, желая ему одного только добра, правду говорить?