Василий Шульгин. Судьба русского националиста - Святослав Рыбас

Это объяснение, возможно, реабилитирует нашего героя. Он искал выход, считая, что найдет его в Пскове.

Одного сочувствия оказалось мало… В личном дневнике царя день отречения описан кратко:

«Утром пришел Рузский и прочел свой длиннейший разговор по аппарату с Родзянко. По его словам, положение в Петрограде таково, что теперь министерство из Думы будто бессильно что-либо сделать, так как с ним борется соц. — дем. партия в лице рабочего комитета. Нужно мое отречение. Рузский передал этот разговор в ставку, а Алексеев всем главнокомандующим. К 2 (?) ч. пришли ответы от всех. Суть та, что во имя спасения России и удержания армии на фронте в спокойствии нужно решиться на этот шаг. Я согласился. Из ставки прислали проект манифеста. Вечером из Петрограда прибыли Гучков и Шульгин, с которыми я поговорил и передал им подписанный и переделанный манифест. В час ночи уехал из Пскова с тяжелым чувством пережитого. Кругом измена, и трусость, и обман!»

Великий князь Александр Михайлович, женатый на сестре императора Ксении Александровне, генерал-адъютант, командующий авиацией, в своем дневнике записал:

«3 марта. Мой адъютант разбудил меня на рассвете. Он подал мне печатный лист. Это был манифест Государя об отречении. Никки отказался расстаться с Алексеем и отрекся в пользу Михаила Александровича. Я сидел в постели и перечитывал этот документ. Вероятно, Никки потерял рассудок. С каких пор Самодержец Всероссийский может отречься от данной ему Богом власти из-за мятежа в столице, вызванного недостатком хлеба? Измена Петроградского гарнизона? Но ведь в его распоряжении находилась пятнадцатимиллионная армия…

Через минуту к станции подъехал автомобиль Никки… Он был бледен, но ничто другое в его внешности не говорило о том, что он был автором этого ужасного манифеста… упрекал своего брата Михаила Александровича за то, что он своим отречением оставил Россию без Императора.

— Миша не должен был этого делать, — наставительно закончил он. — Удивляюсь, кто дал ему такой странный совет.

Это замечание исходило от человека, который только что отдал шестую часть вселенной горсточке недисциплинированных солдат и бастующих рабочих, лишило меня дара речи. После неловкой паузы, он стал объяснять причины своего решения. Главные из них были:

1) Желание избежать в России гражданского междоусобия.

2) Желать удержать армию в стороне от политики для того, чтобы она могла продолжать делать общее с союзниками дело, и

3) Вера в то, что Временное Правительство будет править Россией более успешно, чем он.

Ни один из этих трех доводов не казался мне убедительным. Даже на второй день новой „Свободной России“ у меня не было никаких сомнений в том, что гражданская война в России неизбежна и что развал нашей армии является вопросом ближайшего будущего. Между тем сутки борьбы в предместьях столицы — и от всего этого „жуткого сна“ не осталось бы и следа».

В дневнике императрицы-матери Марии Федоровны совершенно иная оценка:

«4/17 марта. Спала плохо, хотя постель была удобная. Слишком много тяжелого. В 12 часов прибыли в Ставку, в Могилев в страшную стужу и ураган. Дорогой Ники встретил меня на станции, мы отправились вместе в его дом, где был накрыт обед вместе со всеми… После обеда бедный Ники рассказал обо всех трагических событиях, случившихся за два дня. Он открыл мне свое кровоточащее сердце, мы оба плакали. Сначала пришла телеграмма от Родзянко, в которой говорилось, что он должен взять ситуацию с Думой в свои руки, чтобы поддержать порядок и остановить революцию; затем — чтобы спасти страну — предложил образовать новое правительство и… отречься от престола в пользу своего сына (невероятно!). Но Ники, естественно, не мог расстаться со своим сыном и передал трон Мише! Все генералы телеграфировали ему и советовали то же самое, и он, наконец, сдался и подписал манифест. Ники был невероятно спокоен и величествен в этом ужасно унизительном положении. Меня как будто ударили по голове, я ничего не могу понять! Возвратилась в 4 часа, разговаривали. Хорошо бы уехать в Крым. Настоящая подлость только ради захвата власти. Мы попрощались. Он настоящий рыцарь»[280].

В это время в Петрограде не сразу поверили в реальность отречения и готовились к худшему. А. А. Бубликов, революционный комиссар в Министерстве путей сообщения, который заблокировал движение царского поезда, тогда оценил перспективу как очень неопределенную: «Достаточно было одной дисциплинированной дивизии с фронта, чтобы восстание было подавлено. Больше того, его можно было усмирить простым перерывом железнодорожного движения с Петербургом: голод через три дня заставил бы Петербург сдаться. В марте еще мог вернуться царь. И это чувствовалось всеми: недаром в Таврическом дворце несколько раз начиналась паника».

О самом отречении, кажется, известно всё. 2 марта вечером, в десятом часу, на псковский вокзал прибыли представители Временного комитета, их провели в салон-вагон, помогли снять пальто. Их встретили министр двора граф Фредерикс и начальник канцелярии Нарышкин. Ждали царя.

Обстановка была тягостная, как будто предстояло хоронить близкого человека.

Через несколько минут он пришел.

Шульгин: «В дверях появился Государь… Он был в серой черкеске… Я не ожидал его увидеть таким…

Лицо? Оно было спокойно… Мы поклонились. Государь поздоровался с нами, подав руку. Движение это было скорее дружелюбно…»[281]

Дружелюбно? Нет, не дружелюбно. Все командующие фронтами и генерал-адъютант Алексеев высказались за его отречение (только командующий Черноморским флотом А. В. Колчак промолчал), все было кончено, на эмоции не осталось сил.

В записках секретаря Чрезвычайной следственной комиссии поэта Александра Блока читаем: «Царь не обнаружил никаких признаков своего давнего неблаговоления к Гучкову, но также и никакой теплоты. Он говорил спокойным, корректным и деловым тоном»[282].

Шульгин: «Жестом Государь пригласил нас сесть… Государь занял место по одну сторону маленького четырехугольного столика, придвинутого к зеленой шелковой стене. По другую сторону столика сел Гучков. Я — рядом с Гучковым, наискось от Государя. Против царя был барон Фредерикс…

Говорил Гучков. И очень волновался. Он говорил, очевидно, хорошо продуманные слова, но с трудом справлялся с волнением. Он говорил негладко… и глухо.

Государь сидел, опершись слегка о шелковую стену, и смотрел перед собой. Лицо его было совершенно спокойно и непроницаемо.

Я не спускал с него глаз. Он изменился сильно с тех пор… Похудел… Но не в этом было дело… А дело было в том, что вокруг голубых глаз кожа была коричневая и вся разрисованная белыми черточками морщин. И в это мгновение я почувствовал, что эта коричневая кожа с морщинками, что это маска, что это не настоящее лицо Государя и что настоящее, может быть, редко кто видел, может быть, иные никогда ни разу не видели…