Кровь и лед - Роберт Мазелло

За исключением косых лучей тусклого лунного света, пробивающихся сквозь разбитые окна и незакрепленные ставни, другого освещения в большинстве палат не было, поэтому Элеонор приходилось продвигаться с осторожностью, стараясь не наступить на спящего или уже умершего человека. Но мисс Найтингейл, стройная женщина с прямой осанкой, безошибочно прокладывала курс между коек и пациентов, озаряя лампой, словно божественным светом небес, их грязные, покрытые ссадинами окровавленные лица. Нередко Элеонор становилась свидетелем тому, что после того как мисс Найтингейл проходила, бойцы подавались вперед на культях и целовали воздух позади нее.

«Почему они целуют ее тень?» — недоумевала девушка.

Периодически мисс Найтингейл останавливалась, чтобы налить жаждущему солдату напиться из кувшина или сменить грязную повязку на свежую, но, учитывая масштабы госпиталя и огромное количество нуждающихся, большинству солдат приходилось довольствоваться лишь ее улыбкой и теплым словом утешения. Несмотря на это, подобные ежедневные визиты были частью некого таинства, священного договора между мисс Найтингейл и солдатами, и Элеонор испытывала гордость оттого, что удостоилась чести быть в него посвященной.

В то же время у Элеонор словно ком в горле сидел. Всякий раз как они заходили в палату и проходили вдоль коек, Элеонор неизменно выискивала глазами лейтенанта Синклера Копли. С одной стороны, ей отчаянно хотелось снова увидеть любимого, с другой — она страшилась того, что обнаружит его в ужасающем состоянии. Каждое утро она сверялась со списками поступивших в лазарет, хотя и понимала, что они неточны и совсем не отражают реального положения дел. Синклер мог запросто лежать без сознания и тихо умирать от увечий или метаться в лихорадочном бреду буквально в соседней палате. Она успела навести справки и выяснить, что 17-й уланский полк перешел под командование лорда Лукана и Кардигана и был отправлен в Севастополь для оказания помощи в осаде города-крепости. Однако сводки с фронта шли долго, а когда приходили, то доверия вызывали не больше, чем больничные списки раненых.

Они почти закончили обход и шли по последним палатам, когда Элеонор вдруг почудилось, будто кто-то пробормотал ее имя. Она остановилась, и мисс Найтингейл услужливо подняла фонарь, чтобы осветить говорящего. На железных кроватях без матраса лежали дюжина солдат, которые тут же приподняли головы и посмотрели на свет, однако все они молчали. Голос раздался снова, и теперь Элеонор заметила, что в самом конце палаты под окном, пустые рамы которого были заткнуты тряпками, лежит человек, укрытый грязной простыней, и смотрит на нее.

— Мисс Эймс?

Лицо солдата было настолько перепачканным, что она его не узнала, но голос показался знакомым.

— Лейтенант Ле Мэтр? — спросила она, подходя ближе.

Человек закашлялся.

— Можно просто Француз.

— Это ваш знакомый? — спросила мисс Найтингейл, подходя к койке.

— Да, мадам. Кавалерист 17-го уланского полка.

— Тогда оставляю вас наедине, — мягко проговорила она. — Мы все равно почти закончили обход. — Взяв с подоконника огарок свечи, она подожгла его от пламени лампы и передала Элеонор. — Доброй ночи, лейтенант.

— Доброй ночи, мисс Найтингейл. И храни вас Господь.

Мисс Найтингейл вежливо склонила голову и, шурша длинной юбкой, направилась мимо кроватей с пациентами к выходу.

Элеонор поставила свечу на подоконник и присела на краешек узкой койки. На некогда щеголеватом и безупречно ухоженном Французе была изорванная белая рубашка, по которой ползали вши. Длинные, давно немытые волосы прилипли к мокрому от лихорадочного пота лбу, лицо покрывала щетина, а кожа даже в неярком свете свечи выглядела бледно-зеленой.

Элеонор повидала сотни солдат в таком состоянии и прекрасно знала, что оно не сулит ничего хорошего. Она быстро намочила чистую тряпочку в оставшейся воде и стала протирать ему лицо от пота, сокрушаясь, что не имеет с собой чистой рубашки, в которую бы могла переодеть Ле Мэтра. Простыня, которой были накрыты ноги лейтенанта, была влажной и липла к телу.

— Это лихорадка или вы ранены? — спросила она.

Откинув голову на соломенный тюфяк, он стащил простыню, которыми были накрыты ноги. Правая конечность была вся в ранах и крови, но с левой дела обстояли еще хуже — из кожи торчала желтоватая кость, и по всей длине голени тянулись багрово-красные линии.

— В вас стреляли? — спросила Элеонор в ужасе.

И сразу устыдилась, что ее мысли моментально перетекли к Синклеру. Участвовал ли он в том же сражении?

— Стреляли, но не подстрелили, — ответил он. — Лошадь угодила в яму и подмяла меня под собой в падении.

Она снова окунула тряпицу в воду, и, пока промывала ее, Француз сам ответил на вопрос, который, как он догадывался, ее терзал.

— Синклера там не было. Я последний раз видел его, когда он поскакал с Рутерфордом и остальными бойцами в местечко под названием Балаклава. — Он снова накрыл простыней изувеченные ноги и, облизав губы, сказал: — Дайте мне флягу. Она под кроватью.

Элеонор пошарила рукой под койкой, почувствовав, как по ней пробежало какое-то насекомое с множеством маленьких ножек, вытащила флягу и отвинтила крышку. Судя по запаху, внутри был джин. Она поднесла ее к губам лейтенанта, и он сделал пару глотков.

— Я должен был догадаться, что вы примчитесь на фронт, — прошептал Ле Мэтр, прикрыв веки.

— Скажите, чем я могу вам помочь? — спросила она. — Правда, сейчас при мне почти нет никаких медицинских материалов…

Он слабо мотнул головой.

— Вы уже помогли, — ответил он.

— Завтра во время обхода я обязательно вас навещу. Принесу чистую рубашку, постельное белье и хорошую бритву…

Он на дюйм оторвал руку от матраса, как бы останавливая ее.

— Что я хочу, так это написать письмо родным.

Подобные просьбы звучали сплошь и рядом, поэтому Элеонор ответила:

— Я принесу вам карандаш и бумагу.

— И желательно как можно скорей, — пробормотал он.

Элеонор понимала, отчего такая спешка.

— Отдыхайте. — Она, погладила его по руке и встала с кровати. — Я зайду к вам утром.

Он тяжело вздохнул, не отрывая голову от тощего матраса, а Элеонор задула свечу и бесшумно выскользнула из палаты.

16 декабря, 10.00

Майкл и Лоусон мчались по ледяной пустыне во весь дух, однако ни Данцига, ни пропавших собак не было и следа. Майкл понимал, что нужно сбавить скорость, так как расселина могла подстерегать в любой момент и где угодно, но движение и скорость всегда были его предпочтительным выбором в затруднительных ситуациях. Каждый раз, когда жизненные перипетии выбивали его из колеи, он переходил к активным действиям — действиям физическим. Движение, будь то восхождение в гору, во время которого приходилось принимать решения за доли секунды, сплав по горной реке, изобилующей быстринами, или погружение к коралловому рифу, помогало ему отделаться от навязчивых мрачных мыслей. Конечно, Майкл не питал иллюзий относительно того, что они уйдут безвозвратно — уж сколько таких попыток у него было… — но и временной передышки обычно хватало, чтобы встряхнуться и со свежей головой идти дальше.