Суши для начинающих - Мэриан Кайз

– Маркус, дай мне подумать. – Голос у нее срывался от волнения. – Может, я бы съездила к ним через неделю?

– Да ничего, не дергайся, – улыбнулся он. – Как-нибудь переживу. Хотя скучать буду.

Облегчение длилось ровно секунду. Конечно, это еще не конец, но сейчас-то Маркус уходит.

– Мы могли бы увидеться завтра вечером, – предложила она, торопясь исправить положение. – Я уезжаю только в субботу утром.

– Не стоит, – передернул плечами он. – Давай оставим это до твоего возвращения.

– Ладно, – неохотно согласилась Эшлин, боясь настаивать на своем, чтобы не усугублять размолвку. – В воскресенье вечером я вернусь.

– Позвони, как появишься.

– Конечно. Поезд приходит в восемь, то есть это если без опоздания, потом на такси обычно большая очередь, поэтому не знаю, во сколько я окажусь дома, но позвоню тебе сразу же.

Стремясь угодить, она очень частила.

Беглый поцелуй – не долгий, не страстный, ничуть ее не успокоивший, – и Маркус ушел.

Расстроенная, она погрузилась в привычную обиду на свою семью. Будь у нее нормальные родители, такого не случилось бы.

От злости и тревожных мыслей у Эшлин разыгралась бессонница. Ей совершенно необходимо было с кем-нибудь поговорить. Джой отпадала: единственная актуальная тема для нее – «все мужики – сволочи». Значит, останется Клода. Она поймет и посочувствует. Извинившись за поздний звонок, она выложила подруге историю неудавшегося вечера.

Однако желаемых слов утешения от Клоды не последовало. Вместо этого она сонно предложила:

– Хочешь, я схожу и послушаю Маркуса?

– Нет, я не это имела в виду…

– Могу с Тедом пойти, – уже бодрее продолжала развивать мысль Клода. – Мы с Тедом сходим вместо тебя и окажем ему моральную поддержку.

Эшлин совсем расстроилась. Дружить с Тедом Клоде было совершенно ни к чему.

– А как же Дилан?

– Кому-то надо остаться с детьми. Ну ладно, Эшлин, поезжай и ни о чем не беспокойся.

«Никто ни за что не отвечает», – поняла девятилетняя Эшлин в то странное, жуткое лето. По вечерам в пятницу она привыкла стоять на углу улицы, высматривая вдали папину машину. А пока ждала, заглушала ужас оттого, что он может так и не вернуться, безмолвной игрой.

«Если следующей проедет красная машина, все будет в порядке. Если у второй машины номерной знак оканчивается на четную цифру, все будет хорошо».

Наступало утро понедельника, и она снова просила папу не уезжать.

– Надо, – строго возражал он. – Потеряю работу, что мы будем делать? Ты уж старайся, приглядывай за нею.

Эшлин серьезно кивала, а сама с горечью думала: «Он не должен мне так говорить, я ведь еще маленькая».

– Молодец, Эшлин! Такая ответственная, а ведь всего девять лет!

Взрослые судачили втихомолку. Люди приходили в дом, говорили о чем-то, понизив голос, и замолкали, стоило Эшлин подойти ближе.

– …У него родители старые, где им справиться с тремя сорванцами.

В обиходе появились странные новые слова. Депрессия. Нервы. Нервный срыв. Разговоры о том, чтобы «отправить куда-нибудь» маму.

В конце концов маму «отправили», и папе пришлось брать детей с собой на работу. Они колесили по стране, в машине их укачивало, и было невыносимо скучно. Дженет и Оуэн тряслись на заднем сиденье рядом с образцами пылесосов. Эшлин сидела впереди, как взрослая, пока они разъезжали из городка в городок, останавливаясь у магазинчиков бытовой техники. И с самой первой остановки ей начало передаваться папино беспокойство.

– Пожелай мне удачи, – сказал он, сунув под мышку свою папку с рекламными буклетами. – С этим парнем придется нелегко. И ничего не трогай.

В окошко Эшлин видела, как папа здоровается с клиентом у входа в магазин, как из раздраженного и неспокойного на глазах становится беспечным и разговорчивым. Ему вдруг море сделалось по колено. Неважно, что на сегодня еще восемь вызовов, а из графика выбились, потому что поздно выехали из дому. Папа шумно восхищался новым автомобилем клиента, внимательно разглядывал его со всех сторон, приседал, наклонялся, одобрительно хлопал собеседника по плечу. Пока он балагурил, улыбался и болтал, Эшлин посетила недетская для ее девяти лет мысль: «Ему это дается нелегко».

Как только Майк вернулся в машину, улыбка сползла с его лица, и он опять помрачнел и замкнулся.

– Пап, он что-нибудь заказал?

– Нет. – Плотно сжав губы, отец быстро развернулся, выехал на дорогу, и машина, взвизгнув тормозами, помчалась дальше.

Иногда люди заказывали что-то, но всегда меньше, чем он рассчитывал, и каждый раз, садясь в машину и отъезжая, Майк чувствовал себя униженным.

К концу недели Дженет и Оуэн ревели почти беспрерывно и просились домой. А Эшлин умудрилась подхватить воспаление среднего уха. Которое с тех пор всю жизнь возвращалось с завидным постоянством, стоило ей понервничать.

Через три недели Монику выписали домой без малейшего заметного улучшения. От назначенных антидепрессантов она тупела и засыпала на ходу, поэтому пыталась пить другие, от которых было мало проку.

Жизнь все никак не налаживалась. Приступ тоски у матери могло спровоцировать что угодно, от стихийного бедствия до любой мелочи. Первоклашка, у которого хулиганы отобрали карманные деньги, вызывал не меньшие потоки слез, чем землетрясение в Иране, унесшее тысячи жизней. Но дни тихих рыданий под одеялом, в кровати, чередовались у Моники с припадками бурной, шумной ярости, направленной на мужа, детей, а по большей части на себя самое.

– Не желаю так себя чувствовать! – визжала она. – Да и кто бы захотел? Вот тебе, Эшлин, везет, ты никогда не будешь страдать, как я, потому что у тебя нет воображения.

За это утверждение Эшлин пряталась, как за щит. Недостаток воображения – замечательное качество, оно не дает человеку окончательно сдвинуться умом – к такому выводу пришла тогда Эшлин.

Моника так бушевала, что большую часть своего детства Эшлин буквально прожила у Клоды.

Между оцепенением и истериками у мамы случались и редкие спокойные периоды. Ничего нормального в них, однако, не было. С каждой безупречно выглаженной рубашкой, с каждым обедом, пунктуально поданным Моникой ровно в шесть часов вечера, нервы Эшлин натягивались все туже, и она с тревогой ждала, скоро ли все опять понесется по новой. Когда это происходило, она испытывала едва ли не облегчение.

В семнадцать лет Эшлин ушла из родительского дома и сняла себе квартиру. А через три года отец нашел работу в Корке, за сто миль от Дублина, и после переезда родителей Эшлин виделась с ними редко. За последние семь лет состояние Моники стабилизировалось: депрессия и припадки ярости отступили так же неожиданно, как появились. Лечащий врач объяснял это завершением климакса.