Неизвестные трагедии Первой мировой. Пленные. Дезертиры. Беженцы - Максим Оськин

Что касается цифр генерала Головина, то двадцать пять процентов от общего количества воинов, что составили, по его данным, дезертиры — это нереальная даже для потенциального уклонения цифра. По крайней мере с точки зрения социологии.

Так, В. В. Серебрянников считает, что воины по призванию составляют три — пять процентов от общего количества населения. Именно люди этой категории составляют шестьдесят — семьдесят процентов кадровых офицеров. Добровольцы, являющиеся в армию при нападении агрессора, — от восьми до двенадцати процентов, призывники — до пятидесяти процентов от общего числа, причем как раз эти люди составляют около восьмидесяти процентов годных к воинской службе.[363] Таким образом, лишь пять, много — девять процентов военнослужащих являются потенциальными дезертирами или отказниками.

Эти данные свидетельствуют, что русское дезертирство 1917 года — это социокультурное явление, напрямую зависевшее от тех политических процессов, что происходили внутри страны. Поэтому правомерны оценки современников о том, что российские Вооруженные силы развалились именно в революционное время. То обстоятельство, что более семи миллионов солдат к моменту большевистского переворота еще находились в окопах, не меняет общей картины, ибо вести вооруженную борьбу с противником эти миллионы были не в состоянии. И не столько ввиду объективных факторов, сколько в силу общей морально-психологической дезориентации страны, потерявшей все национальные ориентиры, которые худо-бедно, но были очерчиваемы монархическим режимом.

Для усиления восприятия значения дезертирства периода Первой мировой войны можно сравнить эти цифры (двести тысяч при царе и два миллиона при Временном правительстве) с официально зарегистрированным количеством дезертиров в Великую Отечественную войну 1941–1945 гг. При этом надо помнить, что в РККА были призваны почти ровно вдвое больше людей, нежели в русскую армию периода Первой мировой войны. Итак: 1941 г. — 30 782 чел., 1942 г. — 111 994, 1943 г. — 82 733, 1944 г. — 32 723, 1945 г. — 6872 человека. Итого — 265 104 чел. Это — не более одного процента. Даже если учитывать, что, несомненно, существовало и скрытое дезертирство, то в любом случае цифры дезертирства при царизме и в период Великой Отечественной войны не превысят тех процентов потенциальных дезертиров и отказников, что приводятся В. В. Серебрянниковым.

Возможно, что «скрытое» дезертирство в 1941 году было велико, но оно сводится на нет последующими годами, когда усилиями государства удалось сбить волну уклонения от военной службы, вызванную потрясениями начального периода войны. А вот цифра дезертиров, относящаяся к 1917 году, — четкий показатель разрушения государственности и всех ее атрибутов, одним из которых являются Вооруженные силы. Причина тому — Февральская революция, совершенная безответственными непрофессионалами, для которых сам факт получения власти и передачи ее крупному капиталу стоял несравнимо выше интересов страны и нации.

Явление беженства, охватившее несколько миллионов людей в Российской империи, появилось не на пустом месте. Оно стало следствием развязанной высшими военными кругами кампании так называемой шпиономании — активного поиска везде и всюду мнимых шпионов, как характерное следствие некомпетентного руководства, реагирующего на ухудшение ситуации всплеском истерии. Шпиономания была присуща всем воюющим государствам, и всюду проводилась своя «охота на ведьм», однако наибольший размах она принимает в периоды военных неудач.

Порожденная националистической волной начала войны, шпиономания вскоре сходит на нет в тех странах, для которых обстановка на фронтах развивалась более-менее стабильно. Не то было для государств, терпевших военные неудачи. Если для Австро-Венгрии пиком шпиономании стал первый год войны: разгром в Галицийской битве, унизительное поражение в Сербии, Карпатская «мясорубка», то для России этим пиком стал 1915 год — период Великого Отступления. Следует предварительно сказать об этом явлении, прежде чем перейти к собственно беженцам.

Начало немецкого наступления на Восточном фронте и постоянные поражения русских войск в весенне-летней кампании 1915 года приводят к появлению такого явления коллективного сознания, как мнимая «измена». Это обычная реакция массового сознания на военные неудачи, особенно если они следуют после ряда сравнительно победоносных отрезков ведения войны. Подобный пример был дан еще Русско-японской войной 1904–1905 гг., когда солдаты и матросы допытывались у командиров, не было ли измены, ставшей причиной поражений в сражениях.

Участник войны, сопровождавший командующего 2-й Тихоокеанской эскадрой вице-адмирала З. П. Рожественского из плена, которому также был задан вопрос о наличии измены, отмечал: «Чувствовалось, что для толпы этот вопрос — самый мучительный».[364] Именно им можно было легко объяснить неудачу, не допытываясь действительных причин. Тем более что легкий путь — одновременно и самый понятный для рядовой массы.

Невозможность осознать тот факт, что вчерашние победы сменились сегодняшними поражениями, пусть даже и в силу ряда объективных условий, побуждают массовое сознание приступить к поиску виноватых в этом. Именно «изменами» во все времена в армиях всего мира принято на обыденном уровне объяснять неудачный ход и исход войны. Тем более это явлением стало характерным для Первой мировой войны, если вспомнить, что руководители обещали своим войскам победу в срок не более полугода, в то время как боевые действия велись несколько лет, победы перемежались с поражениями, и чем дальше, тем больше война казалась затянувшейся до бесконечности.

Но и это не все. Также, чем более многонациональна страна, тем большее распространение получает мнимая «измена», как психологическая константа массового сознания, ведь среди своих же сограждан можно найти «иноплеменников». Именно они и станут «стрелочниками» за неудачи. С. П. Мельгунов справедливо подметил: «Шовинистический угар, всегда далекий от подлинного и здорового национализма, породил своего рода психоз шпиономании, на почве которой выросло традиционное, но не имевшее конкретного содержания слово „измена“».[365] Историк Мельгунов знал, о чем говорил. На одном из заседаний Исторического общества в Москве в 1915 году было принято решение об исключении из рядов всех лиц с немецкими фамилиями. С. П. Мельгунов в знак протеста показному «патриотизму», в данном случае вылившемуся в откровенную и грязную ксенофобию, вышел из рядов общества. На следующий день он уже читал о себе в прессе как о «предателе». Ясно, что «патриоты» данного общества не торопились на фронт, чтобы доказать любовь и преданность к Отечеству на деле, с оружием в руках. Вместо этого в уютных ресторанах они разжигали шовинистические тенденции, унижая и оскорбляя тех русских людей, что носили нерусские фамилии.