Месс-менд. Части I и II. - Мариэтта Сергеевна Шагинян

корсете с перешибленным позвоночником. За ним шли инвалиды на костылях, безрукие с пустыми рукавами, кривые, косые, глухие, глухонемые, трясшиеся в нервной судороге. В ярком свете электрических лампочек их лица, с темными впадинами и скулами, казались хихикающими. Тени от костылей, горбов, деревяшек плясали на стене, пустые рукава болтались наподобие крыльев. Даже шум их шагов напоминал пересыпание костяшек. Заглянув в типографию, херр Шмейхелькатце почувствовал настоящее сердцебиение и должен был немедленно вытащить из кармана флакончик с нюхательной солью, чтобы не упасть в обморок.

Глава десятая

Труп в морге

Горный прирейнский городок Зузель с острыми крышами и колокольнями, виноградными склонами, кривыми улицами, трубами и развалинами крепости преобразился в несколько дней. Он наполнился толпой безруких, безногих, безносых. Инвалиды прыгали на костылях, ползли на тележках, размахивали пустыми рукавами. Они деловито кишели на панелях, в скверах и общественных учреждениях. Социалистическое правительство получило в их лице поразительную поддержку, а именно:

Американский сыщик Боб Друк, чья звезда начинала затмевать другие сыскные имена, был выписан, труп неизвестного бродяги, покусившегося на Карла Крамера и убившего его секретаря, был заморожен и выставлен в морге, несмотря на ярые протесты самого Карла Крамера.

Тотчас же на всех столбах и стенах запестрело:

Тысяча

ЗОЛОТЫХ марок

гражданину, опознавшему труп убийцы

секретаря Карла Крамера,

выставленный в городском зузельском морге.

Идите выполнить свой гражданский долг

все, все, все!

Началось паломничество, равного которому Зузель не видел со дня въезда последнего пфальцграфа. Морг был открыт с девяти до трех. На столе, окруженном охраной в двенадцать инвалидов, мирно покоился замороженный убийца. Это был белобрысый человек с седеющими висками, вялыми чертами лица и скверным цветом кожи. Рост у него средний, фигура коренастая, одно плечо выше другого. Одет в холстинковую рубаху, сильно изодранную на груди. Босые ноги волосаты. На левой ступне шесть пальцев.

В Зузеле не осталось мальчишки, который не побывал бы в морге.

Женщины с грудными ребятами, старики, старухи, подростки, учащиеся, студенты, любители приключений, опереточные артисты, приезжие со всех концов Германии напирали один на другого, записывались в очередь, выстаивали сутками, подкупали часовых, устраивали истерики, чтоб пробраться в страшную залу. Войдя туда, они немедленно оглядывали убийцу и немедленно в нем разочаровывались.

Дамы находили его неинтересным.

Мужчины — хилым.

Спортсмены — неуклюжим.

Дети — обыкновенным.

И всем в один голос он казался не стоящим ровно никакого внимания. Тем поразительнее было зрелище двенадцати инвалидов, окружавших убийцу. Первый был с вытекшими глазами. Второй с искривленным позвоночником. Третий без рук. Четвертый без ног. Пятый с синим цветом лица. Шестой с оторванным подбородком. Седьмой в вечных язвах. Восьмой в пятнах. Девятый с дырой вместо носа. Десятый без плеча. Одиннадцатый с вырванным горлом, замененным вытянутым куском пищевода. Двенадцатый был круглым обрубком, сидевшим на деревянной подставке, подобно бенгальскому идолу.

Разинув рот и испуганно таращась, отшатывались от них дети. Женщины плакали. Мужчины проходили, стыдливо пряча здоровые руки и ноги за собственную спину.

В конце каждого дня неизменно выходило, что убийцу никто не опознал. Но зато инвалидов весь город запомнил с поразительной ясностью.

— Брр! — морщились жены, обнимая по ночам своих мужей. — Как подумать, котик, что и ты мог бы быть всего только до пояса! И кому это нужно — воевать!

В один из таких дней безрукий инвалид, стоявший у изголовья убийцы и внимательно осматривавший толпу, заметил странного мужчину. Это был древний старик с лицом в опаловых складках. Нижняя губа его висела до подбородка. Глаза, прикрытые целым лесом седых бровей, глупо моргали. Он пришел с утра и выстоял до конца. Когда же последний посетитель вышел, дав у сторожа подписку, что он не знает убийцы, старик самолично запер дверь, подошел, трясясь, к безрукому инвалиду и шепнул ему на ухо:

— Менд-месс!

С этими словами он сорвал парик, брови и прочую живопись, обнаружил веселое круглое лицо с карими глазами и чувственным ртом — лицо знаменитого американского сыщика, Боба Друка, — и дружески пожал инвалидам кому руку, а кому рукав.

Глава одиннадцатая

Дневник Боба Друка

Как только ребята из Велленгауза дали мне телеграмму, я потолковал с Миком, взял чемоданишко и перелетел океан. Работа предстоит интересная. Ребята играют в патриотов, а я в правительственного сыщика.

По приезде сделал визиты властям и моему начальству — здешнему главному следователю, сыщику Карлу Крамеру.

Кстати, что находят жуткого в Крамере? Он произвел на меня приятное впечатление. Маленький больной человек, забинтованный, как кукла, с больными глазами, вечным катаром горла и экземой на подбородке. Никого никогда не принимает, а Боба Друка, черт возьми, принял тотчас же и угостил отличным турецким кофе. Мы говорили два часа. Точнее — я говорил, а он слушал (ему запрещено говорить). Развел турусы. Уверил, что большевизм считаю злокачественной язвой.

Плохо спал (от турецкого кофе). Приступил к обязанностям.

Осмотр обоих трупов дал следующее:

Пфеффер. Никаких знаков насилия на теле нет. Удар затылком о скалу, слегка задевший череп, не мог привести к смерти. Поза убитого, по точному протоколу, может быть объяснена тем, что он отчего-то пятился или полз, пока не стукнулся головой о стену. Смерть последовала от кровоизлияния в мозг. У министра довольно подвинувшийся артериосклероз (по свидетельству лечивших его врачей). Таким образом, формально насильственного акта налицо нет. Отравление его шофера и вся обстановка тем не менее говорят, что здесь налицо убийство.

Допрос шофера. Шофер, добрый малый, социал-демократ, сторонник Пфеффера, заявил, что он провел весь день до убийства в Мюльроке, где ходил на два собрания. Ел, как обычно, на кухне пансиона «Рюклинг». Хозяйка кормит их отбросами от того, что остается. Они поэтому частенько забирают у пансионеров сами, что те не доедают. Вечером он проходил по коридору, и один из жильцов отдал ему свой чай. В темноте он не разглядел, кто это был. Жильцов не всех знает в лицо. Случай этот произошел за два часа до отъезда. Возможно, что чай был отравлен.

Письмо в кармане Пфеффера. Документ, названный в газетах «таинственной уликой», мною изучен тщательно. Бумага действительно русская (клеймо советской фабрики). Содержит странное и не проливающее света:

«Излишне напоминать, г. министр, насколько для немецкого государства важно, чтобы известные вам данные не были опубликованы. Наши условия очень терпимы.