Возвращение Одиссея. Будни тайной войны - Александр Надеждин

– Возражаю. На тебе такой изумительный костюм.

– В том-то и дело, что костюм. А к ужину должно быть вечернее платье.

– В таком случае мне придется бежать за смокингом.

– Никуда тебе бежать не надо. Твой костюм просто идеален. Ты в нем вылитый Эррол Флинн.

– А это еще кто такой?

– Здрасьте. Не знаешь Эррола Флинна? Это ж некогда первый герой-любовник Голливуда. Красавец мужчина. Умер, правда, жаль, рано. Вот... вот именно таким взглядом он на женщин и смотрел. С ума всех сводил. У-у, соблазнитель.

– Ну уж, конечно. Хе... соблазнитель.

– Смейся, смейся. Ой, чувствую я, стать мне сегодня объектом такой дикой зависти. Все бабы в ресторане на тебя пялиться будут. До одной.

– Хелен, ну прекрати. В конце-то концов.

– И не дай бог, ты начнешь за кем-то ухлестывать. Не дай бог.

* * *

Потом они сидели в ресторане со звучным колюще-рубящим названием[66], за угловым круглым столиком на двоих. Справа от них, на массивной гранитной подставке, красовалась роскошная огромная ваза из зеленого с красными вкраплениями гелиотропа, в форме гигантского вытянутого бокала, на низкой ножке, жерло которого было забито пышными разноцветными букетами из свежих цветов. Слева и чуть сзади возвышалась трехметровая мраморная матрона в длинной тунике, своей строгой величественной позой напоминавшая Фемиду, только без весов и повязки на глазах. Стол, покрытый тугой белоснежной скатертью, был беспрестанно, в течение всего их затянувшегося пиршества заставлен разнообразными изысканными яствами, среди которых, как и обещалось, были замечены и икра в ледяной розетке, и пельмешки с гусиной печенью и черными пахучими грибами, и омар, и шампанское тридцатилетней давности в отдраенном до блеска ведерке, и ряд других шедевров кулинарного искусства, коими всегда так славился отель «Ритц», единственный в Париже, да, пожалуй, и в мире, кто мог бы похвастать своей собственной школой французской гастрономической кухни. Сидели они там долго, весело и даже немного шумно, сидели почти до самого закрытия. При этом они не только трапезничали, но и танцевали, и, надо заметить, танцевали много, а после десяти часов (когда ансамбль из полутора десятков струнных и иных сопутствующих инструментов, в строгой филармонической униформе, отыграв недолгую вступительную часть, состоящую из обязательной итальянской барочной тягомотины, разбавленной всякими прочими Гайднами, Генделями и Глюками, постепенно перешел к классике более удобоваримой консистенции, предлагая почтеннейшей публике не только, скажем, венгерские танцы Брамса и неаполитанскую тарантеллу Россини, но и более поздние вальсы и танго) их уже вообще было практически не согнать с широкого паркетного круга перед оркестровым подиумом.

Ушли они из ресторана далеко за полночь, чуть уставшие и возбужденные золотистым искристым напитком, веселой, фривольной беседой и танцами, всякий раз пробуждавшими в каждом из них очередную волну тайного, сладкого предвкушения.

Поднявшись по широкой парадной лестнице на второй этаж, они, бесшумно ступая по нежной ворсистости бесконечного персидского ковра, обнявшись, медленно пошли по приглушенно освещенному пустынному коридору. В какой-то момент, когда Хелен, то ли по причине своих слишком тонких и высоких каблуков и узости длинного платья, то ли под воздействием легких винных паров, а скорее всего, в силу совокупного воздействия всех этих обстоятельств, неожиданно оступилась, он уверенным и быстрым движением подхватил ее за талию и еще сильней прижал к своему крепкому торсу. В следующее мгновение, грубо смяв ее в своих объятиях, он уже впивался жадным поцелуем в мягкие, покорные губы, в то время как руки его, соскользнув с талии, бесцеремонно забирались все дальше и дальше в глубокий, доходящий почти до низа спины вырез ее вечернего платья.

Через минуту они уже находились в ее номере, где, при вкрадчивом свете тюльпаноподобного прикроватного ночника, он, прижав свою жертву к стене, осыпал ее лицо, шею, грудь все новыми и новыми несдержанными поцелуями, при этом медленно, как бы нехотя, но очень целенаправленно стягивая вниз, к ногам, абсолютно не сопротивляющееся платье. Избавить тело жертвы, лишившейся своего основного защитного покрова, от последнего и уже абсолютно ненужного клочка материи, двумя ниточками еле держащегося на округлых аппетитных бедрах, было уже, по большому счету, просто сущим пустяком. Но он превратил этот, по сути, весьма незатейливый механический акт в торжественный церемониал, в некое священнодействие, опустившись перед ней на колени и скользя своим языком и губами по всем открывающимся перед ними и находящимся в пределах их досягаемости участкам и закоулкам ее слегка подрагивающей от возбуждения ароматной нежной плоти. Вскоре она уже стояла над ним на четвереньках, прогнувшись в пояснице, и, вонзив свои отточенные коготки в его плечи и спрятав где-то сбоку перекошенное гримасой лицо, шептала ему в ухо своим обжигающим дыханием какую-то бессвязную чушь, перемежая ее глубокими, надрывными стонами, а он, распластав свое тело на удивительным образом пружинящей в такт его движениям широкой гостеприимной кровати, безостановочно и ритмично, с упорством одержимого, трудился под ней, воздавая про себя должное чудодейственным свойствам толченой коры волшебного экваториального дерева йохимбе, лишившей его необходимости сколько-нибудь печалиться о предательски близком финише, столь часто, в подобных случаях, подстерегающем его многочисленных товарищей по оружию.

При этих мыслях о последнем и самом насыщенном отрезке их вчерашней эпопеи лежащий на спине и уставившийся в лепной потолок мужчина сладко зажмурился и улыбнулся. Просмаковав наиболее яркие и впечатляющие эпизоды прокручиваемого им в своем мозгу эротического ремейка, он, как-то внезапно, вдруг вспомнил о том факте, что оба действующих лица этого веселого действа по-прежнему находятся вместе, рядом, и посему ремейк этот может быть не только воссоздан в голом воображении, но и воспроизведен в существующей объективной реальности. Михаил Альбертович непроизвольно сглотнул слюну, раскрыл глаза и снова осторожно скосил их в левую сторону. Интересующий его объект продолжал по-прежнему пребывать в спящем состоянии и в практически неизменной позе. Лежащий на спине мужчине бесшумно перевернулся на левый бок, чтобы иметь возможность получше рассмотреть еле слышно посапывающую рядом соседку и соответствующим образом настроить себя на дальнейшие наступательные действия. Но странное дело: чем дольше его глаза вглядывались в абрис округлых нежных плеч, выглядывающих из-под легкого атласного покрывала и покрытых небрежной россыпью пушистых локонов, чем сильней он втягивал в себя немного ослабший за ночь, но все равно достаточно стойкий дразнящий аромат знакомых духов, тем все быстрей и быстрей его покидало какую-то минуту назад так явственно проснувшееся желание. Вместо этого ему сейчас почему-то захотелось снова и снова вытаскивать из глубин своей памяти и подвергать скрупулезному анализу услышанные им вчера вечером слова. Хотя почему только слова. Не меньший интерес у него вызывали возникающие между этими словами паузы, равно как и сопровождавшие их манеры, особенности поведения, мимика, жесты, взгляды. Но, пожалуй, в самую первую очередь ему хотелось, как бы со стороны, оценить свою реакцию на все эти внешние раздражители, чтобы до конца понять, насколько она была естественной, отвечающей чужим от него ожиданиям и адекватной поставленным перед ним задачам и выработанной линии поведения. Для того чтобы этот анализ успешно осуществить, требовался, в сущности, пустяк – привычная утренняя порция никотина. Но этот пустяк был необходим, и здесь уже было не до компромиссов.