Частный человек. Избранные места из переписки с врагами - Павел Чувиляев

«Когда эти гусаки — большая тройка — в Потсдам приехали, их в Цицилиенхофе тройным кольцом оцепления окружили. Внутреннее кольцо — английские автоматчики, потом американские морпехи, а внешнее — русские с танками. Причём стреляли без предупреждения. Мы тогда шутили: дядя Джо (Сталин) без танков даже в сортир не ходит». Впрочем, Петеру Шульцу в то время было не до политики. «Мне приходилось воровать, понимаешь ты, воровать, — рассказывал Шульц. — Хорошо ещё, что мы в американском секторе оккупации оказались. Американцы богатые, у них воровать легко. Если нас, пацанов, поймают — дадут пинка и отпустят. Русские, а особенно французы, могли и пристрелить. Англичане — законники, засадили бы в тюрьму, а потом отправили бы в Англию на каторгу — отрабатывать. С другой стороны, американцы — свиньи. Они не раз к нам в дом вваливались, к матери моей приставали. Не смотрели, что больная. Англичане нас презирали; с немцами общаться брезговали. Французы нас боялись. Даже победив, боялись. В их зоне оккупации доты были построены, а сами они ходили вооружённые до зубов. Русские… Этих боялись мы. В их секторе уже с 45-го началось: чистки, коммунизм, по ночам люди исчезали. Мы, пацаны, туда только днем лазили, ночью не рисковали».

Поначалу лавка никакого дохода семье Шульцев не приносила. «Я мясник, понимаешь ты, мясник. Мне нужно мясо», — горячился Шульц. — «У матери все семейные рецепты сохранились — и колбасы, и сосисок. Да и я уже тогда кое-чего умел. Но как без мяса-то сделаешь? Никак! А оно только по карточкам. Лавку мы в 46-м открыли, как раз на Рождество. Я у американцев сои наворовал, они её видеть не могли, уже не ели, выбрасывали. Вот из этой-то сои мы первые колбасы и сделали. Сейчас я бы ту колбасу не то, что покупателям, собакам бы не дал. А тогда ничего, продали. Так и пошло: я сои наворую — мы с матерью работаем, колбасу крутим. А не наворую — лавка закрыта и сами голодные сидим. В 1948 году очень страшно было, когда стрельба началась[124]. Американцы из базук палили, очень близко. Я тогда тоже хотел пойти с ними воевать, благо мне уже 15 было, парень здоровый. Мать не пустила. Она в ту пору немного поправилась, так на первый этаж дверь заперла и сказала: «Либо меня бей, либо из окна прыгай». Ну, я и не пошёл. А сейчас думаю: слава Богу. Тогда многих поубивали, а меня бы точно грохнули — я рослый; мишень заметная».

Лишь через 5 лет после войны Шульцы почувствовали облегчение. «В 1949-м, когда Западный Берлин объявили[125], с продуктами чуток полегче стало. На чёрном рынке можно было мясо достать», — рассказывал Шульц. — «А в конце 1950-го и вовсе карточки отменили. Вот тогда мы зажили! Народ голодный был, на колбасу прямо набрасывался. Особенно большой наплыв был в 1955 году, когда зарплаты подняли, в Большой Германии[126] и у нас. Работать, правда, очень много приходилось. Мать не выдержала — благословила меня на нашей с Кэтрин свадьбе в 1956-м и в том же году умерла».

Триумф воли

За годы Петер Шульц не утратил природной сметки и цепкости потомственного мясника. Если уж ему предоставлялась возможность заработать, он её не упускал. И когда в 1963 году Гёте-Институт[127] предложил ему «за денежки правительства» принимать у себя в доме иностранных туристов, Петер Шульц с радостью согласился. Не сообразил старый фашист, что Гёте-Институт свое дело знает: в то время одной из его целей были «личные контакты для преодоления последствий войны». Он селил туристов из стран-победительниц в семьях таких, как Шульц, убеждённых фашистов.

В 1983 году в программу Гёте-Института совершенно случайно попал я. Моя матушка выиграла конкурс среди преподавателей немецкого языка Москвы и получила приз — поездку на две недели в Западный Берлин. Однако без бесплатного приложения в лице 12-летнего сына она ехать категорически отказалась. Гёте-Институт был не против, а вот Киевский райком КПСС города Москвы — мягко говоря, не за. Но, учтя, что я отличник, политически грамотный пионер и даже политинформатор, райкомовское начальство смилостивилось. Не сразу: пришлось пройти два собеседования на предмет политической лояльности. Одно — вместе с матушкой, другое — лично, с инструктором[128]. Фауст-патронов не давали, но вопросы задавали каверзные. «Ты едешь в капиталистическую страну, где сильны реваншистские тенденции, — напутствовал меня инструктор райкома КПСС. — Ты должен поддержать в глазах немецких детей светлый образ советского пионера. А если при тебе начнут хвалить фашизм или Гитлера — ты должен дать отпор». Что же в Киевском райкоме КПСС своё дело тоже знали: фашист Петер Шульц, в доме которого я оказался, действительно каждый день хвалил Гитлера. Правда, немецких детей я так и не увидел. «Мой сынок Клаус— чёртов марксист», — жаловался Шульц. — «В 75-м, когда ему 18 стукнуло, я вышиб его из дома. Сейчас ему 26, а он всё никак свой университет не закончит. У меня двое внуков — мальчик и девочка, Йохан и Анна. Но они приезжают редко. Родителям, видите ли, не нравится, что дед любит фюрера! Жаль, из Йохана мог бы выйти толк».