Танцы со смертью: Жить и умирать в доме милосердия - Берт Кейзер

Нам грозит разговор «о-хо-хо, снова заладил». Но вот вариант.

– Ты этого не знаешь. Прими к сведению, что все 280 человек, которые здесь находятся, думали точно так же. Или ты думаешь, что твоя бабушка молилась об этом: «Прошу, чтобы на восемьдесят втором году жизни, после потери мужа, со мной случился инсульт, так чтобы я больше толком не знала, что делается со мной и вокруг меня, чтобы я не могла больше ни ходить, ни говорить и не понимала, что писаю или какаю»?

– И всё же я убеждена, что человек в какой-то степени сам выбирает свою болезнь.

И мне опять вспоминается: она практикует акупунктуру, и у нее на столе лежит Weltharmonie in Menschenklang und Schöpfungswort [Мировая гармония в созвучии с человеком и Словом Творения][277] Рудольфа Штайнера.

– Выбирает? Я выбираю молочный шоколад, потому что полугорький шоколад я не люблю. Но я не выбираю ни рак, ни инсульт. В каком смысле слова выбирать кто-либо себе выбирает рак?

– И несмотря ни на что, это именно так, только никак не на уровне шоколада: молочный – или полугорький. Скорее здесь речь идет о глубоко укоренившемся в конкретном человеке представлении, которое приводит к тому, что он выбирает именно рак.

– Такое мне бы никогда в голову не пришло и кажется совершенной бессмыслицей. Но почему бы не обратиться к специалисту?

– К кому именно?

– Яннеке, в этом здании находятся двести восемьдесят таких избирателей. Мы просто пойдем к менееру ван де Хазелу, после инсульта он наполовину парализован, но говорит хорошо. Мы его спросим, почему он выбрал именно инсульт.

– Мы не можем так спрашивать.

– Почему? Ван де Хазел меня уже знает. Он хорошо говорит по-голландски, я тоже, он прекрасно меня понимает.

– И всё-таки так нельзя.

– Но откуда же ты тогда знаешь, что инсульт – именно то, что он себе выбрал?

– Во-первых, я на него смотрю; вижу, как он двигается; прислушиваюсь к его голосу, исследую его энергетику, истолковываю его ауру.

– Это способности, которыми я совершенно не обладаю, но допустим, ты сумела его разглядеть. Ну и что ты увидела? То, что ты уже и так знала, а именно, что он выбрал инсульт? Или, может быть, ты увидишь, что он выбрал себе болезнь Паркинсона, а она – ОНА? – взяла и послала ему инсульт?

– Почему ты превращаешь это в насмешку?

– Я только стараюсь, насколько возможно, прояснить для себя этот выбор. Думаю, что за этим что-то кроется. Носом чую. Вероятно, в основе здесь лежит мысль, что нам кажется невозможным, чтобы наказывали хороших людей. Ведь твоя бабушка была хорошим человеком? Почему же тогда это с нею случилось? Может быть, потому, что свою болезнь она сама вызвала, с мыслью, что это нужно ей как очищение?

– Может быть, эта болезнь – самое мудрое решение в ее жизни.

– Вот теперь мы почти у цели. Дело в том, что нужно вытеснить неудобоваримый факт, что засранцам так часто хорошо живется на нашей земле, а в наказанном праведнике видеть человека, который успешно работает на самого себя.

– То есть ты имеешь в виду, что человек выбирает себе болезнь, так как знает, что, может быть, это самое горькое, но всё же наилучшее средство для исцеления его души?

– Именно! А за этим старым как мир забором лежит дохлая крыса, мерзкий запах которой я уже давно чую: представление, что жизнь справедлива.

– Что за нелепая манера рассуждать?

– Давай-ка оставим пока всё это и вернемся к исходному пункту, к твоему убеждению, что ты здесь не окажешься. Что защищает тебя от инсульта или другой болезни, из-за которой ты не сможешь получить должной заботы ни у себя дома, ни в доме престарелых, ни в больнице и в конце концов окажешься здесь?

– Со мной этого не случится. Я знаю тибетские упражнения смерти и смогу умереть, когда захочу.

– Из Фолендама[278] такое никогда не появится. Яннеке, не заносчивость ли дает почву твоей уверенности, что ты никогда не попадешь сюда? Разве не высокомерие думать, что ты сможешь перехитрить жизнь, сможешь обмануть судьбу и выскользнуть из ее когтистых лап с помощью тибетских упражнений смерти?

– Ну а почему нет? Я уже много лет углубленно занимаюсь техникой медитации и могу сказать, что кое-чего достигла. Почему я стала бы это отрицать?

– Возможно, я тебя недооцениваю, но я просто не в состоянии представить, что тебе, впервые в истории, как Одиссею, удалось выколоть глаз рока, в пещере которого все мы заперты, чтобы стало возможно бежать оттуда[279].

– Возможно, в твоих глазах я этого и не достигла. Но ты тоже сгущаешь краски. Для меня речь идет о том, чтобы уже теперь быть во всеоружии по отношению к тому, что может случиться.

– А для меня – о том, чтобы показать, что в этом столько же смысла, как в том, чтобы носить очки от солнца для того, чтобы не потеть под мышками. Урок, УРОК этой клиники состоит в том, что независимо от того, насколько хорошо мы искали бы по ту сторону больничной койки, никогда не всплывет нечто, о чем можно было бы сказать: ага, этот человек сидит здесь в инвалидном кресле потому, что в своей жизни он делал слишком мало того и слишком много этого.

– И даже тот, у кого рак легких, из-за того что он много курил?

– Если ты так хочешь рассматривать всё с этической точки зрения, твой вопрос должен был бы звучать так: почему у тысяч других людей, которые так же много курят, нет рака легких?

– А почему, по-твоему, люди сидят в инвалидных креслах?

– Просто не почему. Потому что. Потому что если ты упал с лестницы, то будешь лежать там, где упал. Я не знаю. На это ответа нет. Просто не почему – наилучший ответ. Но это скорее анализ твоего вопроса, а не ответ на него.

– То есть ты хочешь сказать, что важнейший вопрос жизни основан на недоразумении?

Мысль об упражнениях смерти вызывает у меня воспоминание об одном фильме Вуди Аллена, кажется Бананы[280]. В одной из сцен герой стоит перед расстрельной командой, за ним стена. Солдаты нацеливают на него ружья, но, когда они уже готовы стрелять, внезапно случается что-то, что дает ему возможность бежать через стену. По другую сторону он осторожно спускается со стены и не сразу осознаёт, в какой ситуации он оказался: снова перед расстрельной командой. Так, я думаю, обстоит дело и с кармой, и с судьбой, которая, согласно Сенеке[281], ожидает человека в том месте, куда он бежит, чтобы спастись от нее: «Ik was verrast, / Toen ’k ’s morgens hier nog stil aan ’t werk zag staan, /Die ’k ’s avonds halen moest in Ispahaan»[282].