Шанс? Параллельный переход - Василий Кононюк

В результате из прокушенной губы сочилась кровь, из-за конвульсий смеха мне не удалось достойно справиться с ответственным заданием, и истерическая веселость плавно переросла в едва сдерживаемую ярость. В моей голове начали созревать планы, как вырезать всех спящих татар и перебить постовых. Несколько раз глубоко вздохнув и взяв себя в руки, начал готовиться к эвакуации. Достал из ямы все свое барахло и тихонько задвинул на место крышку. Собрал самострел, примотал лук обратно к ложу, натянул и зарядил. Скрутил овчину и подвесил к поясу. Как мог, руками вытащил и выровнял прижатую крышкой траву. Чувствуя, что понемногу пришел в равновесное состояние, низко согнулся над землей, нырнул в высокую траву и, прислушиваясь к мелодии ветра, с нею в такт двинулся к прибрежному лесу. Зафыркал конь правого от меня постового, на которого ветер понес мой запах, но напрасно татарин вглядывался во тьму: во-первых, он смотрел не туда, куда надо, во-вторых, в темноте ничего не видно, ветер нагнал тучи, и темень стояла антрацитовая. Все мое внимание было направлено на правильную постановку ноги: провалиться в яму, споткнуться и упасть было бы верхом глупости. Медленно, шаг за шагом, расстояние между мной и ночным лагерем увеличивалось, и вскоре опушка леса заслонила все пространство. Зная нелюбовь степных жителей к темным лесам, я не предполагал дозоров возле леса, но на всякий случай, остановившись, просканировал окружающую местность. Чувства опасности не возникало, и я вошел в лес. Вот тут начались настоящие трудности. Привязав кусок веревки к ложу и прикладу самострела, забросил его за спину, чтоб освободить руки. Найдя на ощупь под ногами подходящую палку, одной рукой проверял ею дорогу, второй водил перед собой на уровне глаз, чтобы не напороться на сучок. Медленно ощупывая ногами дорогу, со скоростью черепахи продвигался вперед.

Недаром говорит умный народ: упорство и труд все перетрут. До рассвета было еще очень далеко, а я уже вышел на берег Днепра. Если мне удалось держаться правильного направления в лесу, лодка должна была быть ниже шагах в двадцати. Поскольку тут татарских дозоров и подавно быть не могло, а если бы и были, им же хуже — мне в лесу их снять куда как проще, чем им меня, — негромко крикнул пугачом, чтобы сообразить, куда идти дальше. Ответ пришел не слева, как ожидалось, а справа, выше по течению. Да, здорово меня влево утянуло, а ведь так и не скажешь: все мне казалось, я вправо забираю. С трудом находя дорогу в прибрежных зарослях, на звук голоса выбрался к заветной лодке. Иван с Сулимом, обрадованные, загрузили меня в лодку, трижды прокричали пугачом, и нас потянуло к родному берегу. Пользуясь тем, что грести не надо, только слегка поправлять курс, они оба начали сетовать на меня: почему им пришлось так долго ждать на холодном осеннем ветру, в то время как я нежился в теплой яме. Пришлось рассказать им, что татары не успокоились, пока меня не нашли, а потом долго не отпускали, поили, кормили и очень благодарили, что избавил их от такой нелюди, как Айдар. Они бы сами его давно порешили, да клятвы не могли нарушить.

Уже отогреваясь у костра, наевшись неизменной каши, в которой иногда попадались кусочки разваренного сушеного мяса, и не в силах унять дрожь во всем теле, попросил Сулима взглянуть и перевязать ногу. Рану ощутимо дергало, и повязка полностью промокла. Рана выглядела неважно, хорошо, что успел поесть, а то бы весь аппетит пропал. Края раны ощутимо припухли и уродливо вывернулись наружу, кое-где швы разошлись, и рана кровоточила. Хмуро осмотрев все это, Сулим, промыв рану вином, засыпав сухим мхом и тысячелистником, перемотал сухим полотном, озабоченно осмотрел мои глаза и, ощупав руки, сунул мне в руки бурдюк с вином и коротко приказал:

— Пей.

— Так ведь нельзя в походе, — пытался я возразить.

— Кончился твой поход, — буркнул Сулим.

— Не может у него быть горячка от раны, — озабоченно глядя на меня, сказал Иван.

— То не от раны. Пропастница на него напала.

— Да где ж ей здесь взяться?

— Не знаю, Иван, может, у реки, через рану вошла, может, в яме вырытой была, но нашла его. Держись, Богдан, как развиднеется, прямо к Мотре поедем.

Пропастницей называли лихорадку, любую простуду, сопровождающуюся высокой температурой, и представляли ее в виде злого духа, вселяющегося в человека. Задача лекаря была выгнать ее из тела больного.

— Держись, казак, — сочувственно глядя на меня, сказал Иван. — Мотря ее из тебя раз-два — и выгонит.

— Главное, чтобы душу не вытрясла, пока Пропастницу гонять будет, — буркнул Сулим.

— Не пугай хлопца! Не бойся, Богдан, ничего она с тобой не сделает, — неуверенно заметил Иван.

— Ну, кое-что она с тобой сделает точно, — громко заржал Сулим, а мне осталось только гадать, чему это он так радовался.

Лучше бы они этого всего не говорили, — мне бы спокойней спалось. Напившись вина, уснул и целую ночь бегал от Мотри, которая с длинными когтями вместо пальцев, зажав в одной руке длинный кнут, гонялась за мной, больно стегала, приговаривая: «Врешь, не уйдешь, выгоню из тебя Пропастницу вместе с чужой душой», — и плотоядно смеялась, демонстрируя острые клыки.

Утром проснулся уже окончательно больным, напился разведенного кипятком вина и вновь забылся в полусне. Лодку казаки подцепили меж двух коней, постелили и, уложив меня в импровизированные носилки, тронулись в путь, часто меняя лошадей. Когда мы к полудню добрались на хутор рядом с нашим селом, где жила Мотря и в котором стояло еще четыре хаты, я весь горел, сердце гопало как молот в груди, и в голове наступило легкое эйфорическое состояние, характерное для температуры сорок и выше. Я хохотал, рассказывая, как смешно суетились воины возле упавшего Айдара, как они меня искали, топая копытами вокруг, но мои спутники не находили в этом ничего смешного, и Сулим регулярно подпаивал меня разведенным водой вином.

— Ты чего ко мне приехал, Сулим? — как во сне, услышал знакомый голос, встретивший меня в этом мире. — Поездил бы еще полдня и сразу бы в церковь его вез. Гроб вы ему уже приготовили, большой, но то ничего, тесно не будет, теперь айда в лес, крышку рубите: без крышки такого казака грех хоронить.

— Типун тебе на язык, Мотря, ты давай не шуткуй, а кажи, куда хлопца нести.

— Спаси Бог тебя, Сулим, за доброе слово, и тебе поздорову быть. Ты что, перший раз ко мне приехал? Раздевай хлопца, разматывай все, что на него намотал, и в дом неси, у меня лавка для вас завсегда застелена. В сенях бочка стоит, одного пошлешь воды носить, чтобы полную наносил, второй дрова пусть пока рубит и в сени носит. А ты харч готовить будешь, юшки казан доброй навари и каши — у меня времени на то не будет. Ну чего стал, зенки в меня вылупил, знаю, что люба тебе, да жена у тебя, Сулим, ревнива больно: как я тебя лечила, год мне проходу не давала, в глаза пальцами своими лезла, дура. Давайте, казаки, до работы, или вам по-татарски толковать?

Все отчаянно засуетились — видимо, татарского варианта никто слышать не хотел. Раздев меня догола, размотав рану, занесли в хату и уложили на широкую лавку, застеленную домотканым шерстяным ковром, а сверху полотняной простыней. Мотря, сразу намешав чего-то в глиняной миске и намочив в нем суконку, принялась растирать меня всего какой-то смесью, пахнущей бражкой и уксусом.